Такие лежали на нем обязательства…
Такова была его нынешняя остановка.
Вдруг обнаружил, что идет по шоссе, идет быстро; будто решил остаток пути одолеть пешком — без машины.
Может, Борис хотел немногого…
Но было это для него много!
Хотел понимания… пусть только признания правоты и важности того, чему он посвятил себя. Он отдал себя Яконуру, Ольгиному Яконуру, их общему Яконуру, тому Яконуру, к которому она привела его, — отчего она отказывала ему даже в понимании, в сочувствии? Он вынужден принять, что ничего нет у них большего, но почему она отказывала ему и в этом?
Вот уже столько лет надеялся Борис упрямством своим, упорством в выполнении своего долга убедить Ольгу…
Хотел ее видеть, пусть только видеть, всего только видеть; на совещание летел как на встречу с ней, сотрудничеству с институтом радовался — можно будет время от времени говорить с ней… что там с ней, как она себя чувствует… переживает ли еще из-за доклада… не вздумала ли укоротить волосы… он примет, что останется только это, но он должен иметь уверенность, что в самом деле, обязательно и скоро увидит ее, увидит, увидит!
Он был однолюб и готов был ждать; сколько угодно готов был ждать.
Еще мечтал прикоснуться к ней… хоть чуть… голова кружилась, когда думал об этом. Может, поздороваться за руку… ее пальцы… нет, если бы взять за плечи… нет… нет. Его руки помнили ее, помнили до сих пор, помнили всегда, каждую минуту, всю ее помнили, всю.
Обнимать ее… слышать ее дыхание… и не отпускать, не отпускать, долго, долго, долго… обнимать и слушать ее дыхание…
Герасим! Это имя отсекало все… так много из того, чего он хотел, о чем мечтал, что было ему необходимо. Человек, который с ним заодно, занятый тем же по сути делом, одинаково с ним понимающий свой долг, человек, с которым связаны теперь главные ожидания Бориса в главной его работе; человек, лишающий его даже прежней надежды… вот видел его, смотрел ему в глаза, знал его теперь в лицо… ему отдавал Борис Ольгу.
Горечь и — отчаяние…
Какое было счастье: снова почувствовать на себе его руки…
Только подумала — голова кругом.
Ольга шагала через пустырь, навстречу солнцу, туда, где размещались — она знала — дальние колодцы. Идти было еще долго.
Его руки — на себе…
Каждый уже знал, что нужно другому. Все вспоминалось.
Ольга хотела в ту ночь, чтобы все только для Герасима было… Чего ему желается, чего недоставало ему… О себе не думала, ничего не желала для себя, только для него… Существовала только для Герасима; ее просто не было, только он — и ее желание сделать его счастливым… Снять с него все его тяжести… Сделать для него что-нибудь, чтобы ему было хорошо, как никогда ему не было… Хотела лишь дарить себя, лишь отдавать.
Ток в его руках…
И опять было, словно падаешь в лифте!.. или самолет бросило вниз… нет, это все — как травинка перед деревом…
Рассердилась на себя! Хотела, чтобы все досталось ему, — взяла все же свое… Рассердилась, обиделась на себя.
Он заметил; пришлось объяснять.
Смеялся, счастливый!
Какие слова ей говорил, как целовал. Счастливый… взрослый… старший…
Огорчена была, когда он вернул ей ее. Она уже отказалась от себя — для него; вдруг надо было снова быть собой…
Все отдать, подарить, отдать себя всю, без остатка, до конца!
Только ему…
Что же дальше вчера было?
Не просто Борису вспоминалось…
Одна за тем столиком, в углу, была толстуха, в возрасте, нет, скорее не толстая, а дородная, здоровая, налитая, с лицом угрюмым, волосы низко надо лбом с глубокими морщинами, и маленькие глаза. Борис вспомнил ее взгляд, она посмотрела ему в лицо только раз, когда он подошел; один ее взгляд, и дальше все возникло само. Она сидела боком к столу, вытянув крупные ноги; белая блузка с оборками, нарядная, но несвежая, темная мятая юбка, туфли густо покрыты пылью. Другая была совсем девочка, ребенок, высокая, тоненькая, волосы очень коротко острижены и торчат на маленькой ладной головке, блестящие глаза и детская улыбка; движения легкие и быстрые, как у зверька; одета она была в платьице из какого-то очень дешевого материала. Борис увидел их и парня с ними за столом, кажется, где-то встречал его в поселке, и сел к ним.
Наверное, не надо было этого делать…
Одиночество и отчаяние. Хотя бы притулиться к кому-нибудь… Пусть — забыться…
Народу все прибывало; шум; музыка.