Может быть, он и не представляет собою ничего серьезного, в конечном счете, может быть, не страшен… Хотя — как знать! В любом случае, не так прост, как может казаться.
Как хочет казаться и умеет.
Савчук при упоминании о Баранове беззвучно шевелил губами… Баранов активно выступал с лекциями для населения и не возражал, в отличие от других, если ему давали всякого рода нагрузки и поручения; проявить же себя в исследовании не спешил, тянул с программой работы; редко бывал в институте, зато, как скоро сделалось известно, с продуманной регулярностью обходил нужные ему приемные. Когда поставили на ученый совет его доклад по теме — Баранов не явился; поставили еще раз — тот же результат; тогда поставили вопрос о соответствии должности, и совет провалил Баранова единогласно. Однако выяснилось, что он заранее разослал в обычные адреса письма о положении в институте вообще и отношении к нему в частности, и теперь Яконур посещали комиссия за комиссией. Все уже начали выдыхаться; у Баранова энергия была неиссякаема…
Вот он поправил галстук; уходит.
Ушел…
Другой Баранов, тот, что в зеркале, — остается. Было два Барановых: один, смотрите, остался.
Он стоит там, в зеркале; поправляет галстук, то самое движение, обыкновенное, ничем не примечательное…
Ну, вперед! — говорит себе другой Баранов. Действуй.
Полная ясность: до последнего стоять за Яконур и за Савчука. До конца! Пусть делают что хотят. Пусть все знают: не было еще у Яконура такого защитника и у Савчука такого последователя. Стойкость и самоотверженность, активность и прямота; вместе с Косцовой, Ревякиным, Чалпановой.
И — средства к существованию обеспечены.
Для чего они это все заварили — их дело… Зарплата идет, стаж прибавляется, хлопот немного, уволить практически невозможно.
Рваться он никуда не рвется, чинов ему больших не надо. Свое он и так возьмет.
Важно знать, где что в цене… почем дают и за сколько можно перепродать…
Если ветер переменится — что ж! — неужели не будет выхода? неужели никому он не будет нужен? ну в самом-то деле, вот спокойно подумать: что может — с ним — приключиться?
Хотеть малого у Бориса не получилось…
Доброта его избрала для себя Ксению потому, что он увидел неприкаянного ребенка, который вырос и растерялся; ничего в этом не было иного. Потом, когда в ней, в ее отклике он почувствовал не только привязанность, — сначала испугался: значит, он был неосторожен, несдержан; затем появилось искушение построить новый мир для себя… не исключено, что Борис еще и увлекся ситуацией, они в самом деле могли стать парой.
Он был инженер, и как инженер он доступен был искушению преобразований.
Заблуждение развеялось тут же, ничего не вышло, ничего и не могло выйти, он был однолюб, и он любил, и преобразованию это не поддавалось…
Ни единым словом он не обмолвился ни о чем Ксении, ни единого жеста не разрешил себе, который бы обнаружил, что в нем происходило сначала и что после произошло; но, видимо, чем-то себя выдал… Итогом всего оказался теперь двойной долг перед Ксенией, уплатить который себе он был не в состоянии.
Вина перед женщиной, какая еще новая ноша могла быть для него тяжелее? Борис оставался честен с ней, но пытался что-то сделать… смягчить, сгладить… заменить одно другим… цветы, пирожные… оба все понимали… потом обоим становилось хуже.
Но он был не в космической пустоте, он притулился наконец! И ему нравилось быть с ней как с ребенком, это у него получалось; сохранилась и росла у него искренняя потребность заботиться о ней. А ее это все более обижало, она хотела быть ему женой, другом, любовницей, экономкой, пусть нянькой, говорила она, но такого ничего он не мог от нее принять…
Расстались.
Он и коснуться ее не мог… внутренние запреты, да… но не в них дело, он принадлежал другой.
Снова он был один.
Взгляд на Старика.
Взгляд на часы.
Знакомый многим взгляд человека с длинными, совершенно седыми волосами.
Конец сеанса, думает он, важно, сколько успели принять; до следующего раза может произойти что угодно — метеорит зацепит, ФТУ свернется…
Дурацкий гул над глазами, и не жди, что скоро утихнет, — ночь в самолете, раньше он считал это нормой, а теперь…
Он стоит со Стариком в глубине коридора, человек с длинными, совершенно седыми волосами. У панели без окна, между двумя дверьми, обозначенными цифрами.
Снова взгляд на Старика.
А тот парень, однофамилец, сначала парня заметил только потому, что он, поднимаясь, оставался такой же высоты, как и тогда, когда сидел; потом парень сделался незаменимым; потом пришел и попросил отпустить его, он понял, что должен посвятить себя защите биосферы! А та старушка в газетном киоске, городская древность, она была старушка еще когда он стал ее покупателем, на Арбате родилась и умрет, Сибири в глаза не видела; он спросил у нее газету, она схватила его за плащ рукой, мгновенно высунувшейся из окошечка, и проговорила строго: «Разобрали, там про Яконур…»