После затемненной рубки в капитанской каюте слепит глаза свет тяжелых плафонов. Приятно сесть на диван, обтянутый чистым холстяным чехлом, расслабиться и умиротворенно и бездумно глядеть на ореховую отделку переборок, на медные сверкающие ручки дверей, на цветную фотографию «Катуни» в рамке, на большой барометр и аксиометр — «доносчик», как его называют моряки, по которому видно, как там, наверху, в рубке меняют курс.
Пришел Николаич. Оказывается, он пошуровал на камбузе и раздобыл белый хлеб, масло, варенные вкрутую яйца. Пока Носач кромсает колбасу на большие куски, а Николаич расторопно, без претензий на изысканность сервирует стол, я, слегка обалделый после вахты, блаженно впитываю приятное тепло каюты и чувствую, как начинает наплывать на меня сонная истома. От сознания, что не надо подниматься в рубку, не надо напряженно стоять на руле и мерзнуть на пронизывающем ветру, тихая радость заполняет сердце, и я улыбаюсь, думая, как мало все же надо человеку для счастья.
— Как зуб, Арсентий Иванович? — спрашивает Николаич, с завидным аппетитом уминая колбасу.
Я тоже не отстаю от него, рву зубами краковскую, аппетит волчий, никогда у меня такого не бывало. Что значит морской воздух! Если так пойдет — поднаберусь силенок.
— Как в море — так начинает. Как по заказу, — отвечает Носач, жует он осторожно, морщится. Говорит, что однажды пришлось ему самому себе рвать зуб.
— Самому себе? — не верю я.
— А что делать! — поднимает плечи Арсентий Иванович. — Фельдшерица молоденькая была, руки трясутся. Потянула — сил не хватает. Старпому говорю: «Давай ты». А он: «Боюсь, говорит, никогда не рвал. Глаз подбить могу, а зуб рвать — уволь». Пришлось самому. Хлопнул коньячку для храбрости — выдрал зуб. И ни в одном глазу.
— К базе надо было подойти, — мудро говорю я.
— Э-э, дорогой, — снисходительно улыбается капитан и как неразумному дитяти поясняет: — Это сейчас можно. А тогда ничего не было, самих баз не было. Вышел в море, взял рыбку и — к берегу на разгрузку. Вот когда писателям надо было выходить в моря — насмотрелись бы на жизнь рыбацкую.
Носач морщится, трогает рукой щеку и продолжает рассказ о том, какой в первые годы после войны на рыболовном флоте был сброд. Особенно в Калининграде, куда со всех концов страны потекли любители длинного рубля. Местных кадров не было, да и не могло быть. Город поднимали из руин, приезжие только начинали обживаться, для всех все было в новинку — и эта земля, и эти красно-черепичные крыши домов, и эта дождливая балтийская погодка, и этот совсем бедный судами рыболовный флот.
— Вышел я первый раз третьим помощником, на сээртэшке. Стою на руле, идем каналом, без лоцмана конечно. Не было их тогда. Никого в рубке, я и за вахтенного штурмана, и за рулевого, и за капитана, и за лоцмана. Остальные все по кубрикам лежат. И капитан тоже. Полканала прошел — капитан в рубку влез, спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник», — отвечаю. Постоял кэп, прислонился лбом к стеклу, вздремнул, опять спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник», — отвечаю. «А где бичи?» — «Спят бичи», — отвечаю. «Мерзавцы!— возмутился капитан. — На рею бы их вздернуть— да в море понадобятся». И рукой в окно показывает. А я возьми и брякни: «Это канал еще». Посмотрел он на меня, будто впервые увидел, и опять спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник». —«А раз третий — то не перечь. Капитан сказал — море, значит, море. Право руля!» — «Здесь банка, — говорю ему. — Сядем». — «Ты кто?» — «Ваш третий». — «Раз третий — выполняй приказ капитана. Право руля!» Повернул. Сели. Сутки нас стаскивали. Бичи проснулись, работали как звери. Во-от, дорогой.
Носач морщится, хватается за щеку.
— Черт, и анальгин не помогает, выдрать надо.
Щека у него заметно припухла.
— Сейчас что! — продолжает капитан. — Сейчас условия шикарные. Вон какие каюты! На двоих. А тогда вся команда в одном кубрике теснилась, дышать нечем. Сейчас баня, белье меняют каждые десять дней. А тогда ничего этого не было. И ни эхолотов, ни локаторов, даже радио порою не было. С пустого места начинался калининградский флот. А сейчас что!
Арсентий Иванович замолкает, осторожно жует ломтик колбасы, и вдруг задумчиво-грустная улыбка трогает его резко очерченные жесткие губы. Взгляд светло-голубых глаз, обычно суровых, с холодноватым блеском, становится мягким и теплым.
— А все же хорошее было время! Тяжелое, а хорошее. Веселое. Молодость! Бывало, придем с моря — и на танцы. До утра пляшешь. Там я и Анну свою заловил...
Капитан вспоминает, а я совсем размяк, блаженствую. Смотрю на Носача и думаю, что нос у него под стать фамилии. Какому-то предку его метко влепили прозвище, превратившееся потом в фамилию. И нос, и фамилия передаются теперь из поколения в поколение, не меняясь.