Сижу, думаю, а самого как в малярии трясет, аж зубами чакаю. И вдруг слышу: «Гордей, а Гордей, ты как тама?» Чую, вроде голос знакомый. Я к щели в дверях на ощупь пробрался, спрашиваю: «Кто тута?» — «Это я, — говорит, — Евлампий Подмиглазов. Ты как тама?» — Господи, думаю, откуль тут Евлашка! Чудится мне, что ли? «Ты откуль тут?» — спрашиваю. «Дак часовым приставлен. Тебя караулить». — «Евлашка, — говорю, — пришел мой час — шлепнут, гады. Ты-то как тут?» — «Дак служу», — говорит. «Колчакам, чо ли?» — «Ну, имя, а кому ишшо», — отвечает. А не видались мы с им, почитай, годов пять. Как ушел я на войну, так с той поры и не видались. Он моложе меня на год. Потом и его в рекруты забрили, тоже вшей в окопах покормил, в германскую-то. И вот — поди ж ты! — сошлись наши пути-дорожки. В детстве-то мы с им не разлей вода были, да и в парнях тоже. «Выручай, — говорю, — Евлампий, а то кокнут меня на рассвете». — «А как, — говорит, — я тебя выручу-то? Тебя ж трибунал осудил!» — «Бежим, — говорю, — вместях». — «Как бежим, господи сусе! — трухнул Евлашка. — Дак за это ж расстреляют!» — «Наши придут, дак тебя за меня и шлепнут, а так утекем, я тебя перед своими оправдаю, скажу — геройский поступок совершил. Тебя красными штанами наградят». — «Штанами?» — спрашивает. «Ну не Георгиевский крест тебе давать. Он у нас отменен». — «А у вас тама чо, штанов много? Раздаете-то». — «Нет, — говорю, — штанов нехватка, но самым храбрым дают. Красные галифе. Видал?» — «Видал, — говорит, — расстреливали тут одного вашего командёра, дак на ём и видал». — «Вот, — говорю, — Евлашка, меня тоже расстреляют, уж немного осталось. Светает там, нет?» — «Нет покуль, месяц, правда, ущербился». — «Мало осталось, Евлампий, думай, а то вторые петухи поют». — «Боязно», — говорит. «А как твово друга закадычного под залп поведут — не боязно тебе? Сам стрелять будешь?» — «Упаси господь, — говорит, — чего молотишь-то! Ирод я какой, чо ли!» — «Не молочу, брат, тут не на току в Чудотворихе. Мне теперя не до молотьбы», — говорю. «Каба знать, — говорит, — чья перетянет!» Вот змей подколодный! Кабы знать ему! «Ну, — говорю, — Евлашка, наши все одно придут, наша перетянет, и спрос учинят строгий. Думай, покуль третьи петухи не пропели. Пропоют, считай, ты сам себе приговор приговорил». Уломал я его все же! Открыл он сарай. «Выходи, — говорит, — да поживей!» А я стою в дверях. Прямо передо мной ночь и воля, а я ноги через порог перенести не могу. Как все одно гири пудовые привесили».
Отец удивленно усмехался, вспоминая свой побег. «Ночь была, скажу тебе! Теплынь, сеном сладким пахнет, аж голову обносит! И сердце чего-то закатилось, не могу идти, и все тут! Поначалу думаю, чо такое, потом сообразил — со страху. А Евлашка торопит: «Давай шибче, каба погоню не изладили!» А я не могу идти, и все тут! Вот ведь как приговор читали — все на того офицерика глаза пялил, а в сарае оробел. Евлампий прям волоком меня волокет и материт на чем свет стоит: «Ну втянул ты меня, Гордей, в этот жидкий назем, а теперя идтить не желаешь, гад!» Да в мать-перемать меня! А у меня, не поверишь, ноги подгибаются, хоть плачь. Евлампий-то озверел прям. Винтовку мне в грудь наставил и говорит: «Тебе все одно приговор был. Не пойдешь — спущу курок. Скажу: при попытке к бегству». — «А пошто меня из сараю выпущал, спросят тебя», — говорю ему. «Скажу, по нужде попросился, а сам побег». — «Не поверят, — говорю. — Нужду можно и в сарае справить. Ты лучше дай мне по морде, я и очухаюсь. Токо до смерти не зашиби ненароком». Он, Евлампий-то Подмиглазов, здоров был, как бык. Бывало, на спор, еще когда в парнях ходили, жеребца кулаком вдарит в ухо, тот заржет и на колени упадет. Во какая сила в ем была! «Не зашиби, — говорю, — а то у тебя кулак-то навроде кувалды в кузне». Ну он меня и оглоушил — рад стараться, дурак! Я с ног — брык. Потемки в голове настали. Лежу. Он меня оттряс, шумит мне в ухо: «Гордей, а Гордей, ты живой ай нет?» Я очухался, говорю: «Ты ж у Сусекова жеребца зашиб. Я ж не жеребец — так бить». А он мне: «Я сдерживал руку, вот те крест! Вполсилы и навернул, ей-бо!» Ну, встал я. И чо ты думаешь — заработали мои ноги! Токо в голове долго гудело, как с сильного похмелья». «А погоня была?» — спрашивал я и замирал, ожидая рассказ про погоню, хотя и знал, что никакой погони не было, но все равно почему-то даже видел, как колчаковцы на конях мчатся вдогон и как отец отбивается то саблей, то из винтовки.
«Нет, не было, — в который раз разочаровывал меня отец. — Могет, и была, да токо мы не дураки, мы не в сторону красных побежали, а совсем даже наоборот, в тыл белых. Ежели и наладили погоню, то в сторону фронта. Мы, брат, тоже не лыком шиты были, — подмигивал мне отец. — Бегим мы, а Евлампий все про штаны пытает: правда, нет, дадут ли? «Правда, — говорю, — правда. Ежели живыми останемся». Теперь-то смешно, поди, про такое слышать, а тогда не до смеху было — голые воевали. А без штанов много ль навоюешь!»