Преодолевая боль, отрываю голову от подушки. Какое-то время сижу, пережидая, пока боль утихнет. Голова налита чугунной тяжестью, к затылку больно притронуться. Разминаю пальцами затекшую шею. Понемногу становлюсь живым.
«Ну что, алтайский парнишонка!» — смотрю я на себя в зеркало: мешки под глазами, лицо располнело, обрюзгло. От малоподвижной жизни, от обильной пищи все на судне стали толстеть, я тоже. Еще никогда у меня не было два подбородка. А теперь вот висят. У нас только штурман Гена, занимающийся гимнастикой с гантелями, держит себя в спортивной форме. Ну еще молодые матросы —им тоже ничего не делается. Зато Фомич прямо-таки налился полнотою — все время сидит у себя в радиорубке, будто прикованный. Шевчук тоже округлился и чувствует себя неважно, но вида не подает. Капитан же худ, весь на нервах, курит страшно много и тоже мается головой.
Я ополаскиваю лицо теплой водой из бачка. Сейчас бы родниковой студеной водицы!
Вздрагиваю от бешеного стука в переборку. Я понимаю: это из-за умывальника — гремит как пустой тарантас! А переборки будто бумажные — слышно, как человек дышит, во всяком случае, как храпит. И я стараюсь осторожнее нажимать на клапан, но он громко стукает, проклятый. И опять грохот в переборку. Еще злее, чем раньше.
Иду к соседям оправдываться.
— Понимаете, клапан такой.
В одних плавках Голявкин лежит на верхней койке. Кожа маслено блестит от пота. Он изнывает от духоты.
— Мы с вахты, — голос его дрожит от раздражения.
— Только задремали, а вы тут...
Внизу лежит Андрей Ивонтьев, делает вид, что спит, не хочет вмешиваться, но прислушивается.
— А мне на вахту, хотел умыться.
— Ну и умывайтесь, не гремите только, — сбавив тон, но все еще раздраженно говорит Голявкин. — Уважайте правила общежития.
— «Уважайте правила общежития»! А сами песни орут, на гитаре бренчат. Тоже мне! «Уважайте правила общежития»! Сами уважайте! Салаги! От горшка два вершка, а туда же — указывать!
Этот монолог я произношу у себя в каюте, конечно.
Неприятный тип все же Голявкин. Вечно кривая ухмылочка, этакий нигилист. Все ему не так, все не эдак. Ну соседей бог послал, вернее, старпом! С одной стороны Голявкин, с другой — великий моторист Саня Пушкин. Тоже не соскучишься. Разговаривает так громко, будто в лесу заблудился. Нет, хватит! Да что я, прикован к этой «Катуни»! Черт бы ее побрал!
И я решительно направляюсь к капитану.
У него в каюте сидит Шевчук. Носач хмуро вскидывает глаза, когда я вламываюсь в дверь. Они о чем-то говорили, и, судя по лицам, о серьезном.
— Спиши меня! — брякаю я с порога, а если сказать по-морскому — с комингса.
Носач холодно и медленно окидывает меня взглядом. И я вдруг вижу себя со стороны: располневший, рыхлый, с двойным подбородком, в нелепых зеленых шортах, с опухшими волосатыми ногами да еще с заискивающей улыбкой, которой вдруг решил обворожить капитана.
— Куда я тебя спишу, —насмешливо хмыкает Носач и отводит глаза. — Ты у меня в судовой роли. Тебя заменить кем-то надо, а кто мне сейчас, в середине рейса, замену будет делать?
— У меня давление. И сердце.
— Сейчас у всех давление. — Капитан продолжает смотреть мимо, и на лице его явное презрение.
У меня становятся горячими уши. Я понимаю, как сейчас нелеп и жалок, какое отвращение вызываю у капитана.
— Дел на берегу много.
— А чего ты тогда в рейс пошел? — взрывается Носач и испепеляет меня яростным взглядом. — Тебя что, насильно гнали?
— Нет.
— Во-от, дорогой, — поднимает палец Носач. — Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Списать я тебя не могу. Да и судов тут наших нету. Ты знаешь.
Я знаю. Мы одни в этом районе океана. Носач ловит в одиночку.
— Гордеич, — тихо подает голос Шевчук. — Мы тебе дадим отдых.
— Мы знаем, — уже мягче говорит Носач, — у тебя ноги опухают и давление высокое. Докторша нам доложила.
— Ты на ванны походи, — продолжает Шевчук, — таблетки поглотай, уколы получи, отоспись. И все в норму-норму войдет. Неделю мы тебе дадим, — он спрашивающе смотрит на капитана, тот кивает в знак согласия. — Римма Васильевна говорит, что за неделю можно сбить давление. А там, если уж ничего не получится...
— Через неделю база подойдет, будем разгружаться на нее. Если не передумаешь, то черт с тобой, катись! — голос Носача опять накаляется. — Обойдемся и без тебя!
— Я думаю, все в порядке-порядке будет, — старается сгладить резкость капитана его первый помощник. — Думаю, Римма Васильевна собьет давление. Врач она опытный, не таких больных на ноги ставила.