Напротив меня в купе сидел красивый старик, еще крепкий, жилистый, с негнущейся спиной. Сибиряк с Алтая. Но было в нем что-то неуловимо чужое, иностранное, и от этого я испытывал странное чувство, вроде что-то мешало мне, было не на своем месте.
— И вы остались? — переспросил я.
Он кивнул на старушку, маленькую, беленькую, пухленькую, мило улыбающуюся, сидевшую рядом с ним и, как я уже знал, ни слова не понимающую по-русски.
— Вот ее встренул.
Передо мною сидел земляк с Алтая, всю свою жизнь проживший во Франции. Алтайский француз, сибирский парижанин или, наоборот, парижский сибиряк, французский алтаец. Пятьдесят лет он не бывал на родине.
— Ничо не узнал, никого не повстречал, — раздумчиво произнес он, тщательно выговаривая слова, как это делают иностранцы. — Все переменилось, все поумирали. Бию и ту не признал. Обмелела, грязная стала, а река была державная. Как разольется, бывало, да с Катунью встренутся—цельное море!
Да, это я помню. Бия и в моем детстве была рекой большой. Вытекая из Телецкого озера, она была еще и кристально чистой.
— Когда меня в рекруты забрили, в ей стерлядь водилась, сам лавливал, Теперя спросил— засмеялись, говорят: чего захотел!
Он говорил о реке моего детства, где еще и при мне водилась та самая стерлядь, которой теперь и в помине нет, а я все никак не мог понять, что же мне мешает его слушать. И все мучился, пока не прозрел: по-русски он говорил с французским прононсом. Он, родившийся на Алтае, на той самой земле, что и я, и прожив на ней свое детство и юность, говорил с иностранным акцентом! Это было так странно слышать.
Деревенский парень из глухого угла, читать-писать не то что по-иностранному, а и по-русски не умевший, когда его забрили в солдаты, — сидел в купе международного вагона и разговаривал с французским акцентом, часто подыскивая русское слово, чтобы выразить свою мысль. Забыл родной язык! Это меня поразило.
Он ехал в Париж, к себе домой, я — в Варшаву, в гости. Мы с ним земляки. Но какая пропасть времени и расстояния разделяла нас!
Когда мой товарищ, писатель, с которым мы ехали в Польшу, позвал меня, сказав: «Там твой земляк. Старый русский солдат. Воевал еще в первую мировую», у меня в предчувствии дрогнуло сердце и я поспешил в соседнее купе.
Да, он был вместе с моим отцом, как я и надеялся втайне. И когда я назвал фамилию отца, бомбардира-наводчика Томской батареи, и спросил, не помнит ли он такого, старик сразу же ответил: «Помню, как же!» Я не поверил своим ушам — уж слишком было неправдоподобно: вот так вот в поезде, идущем по другой стране, встретить человека, который помнит моего отца, воевавшего во Франции еще в первую мировую! И я задал старику вопрос: какой он из себя, мой отец?
— Гордей-то? — переспросил старик. — Да корявый он. И здоров был. Ростом с каланчу. За колесо возьмется — орудие подымал.
Да, это мой отец. Корявый, высокий, сильный. И имя его старик вспомнил сразу же, как только я назвал фамилию.
— Он на каторгу попал опосля бунта, — пояснил мне старик. — Мы бунт подняли, когда прослышали про революцию в Расее. Зачинщиков-то полевой суд судил, в Африку сослали, а я так и воевал до замирения с немцами. А потом остался. Вот ее встренул.
Он говорил давним языком, уже ушедшим из нашего обихода. Он не знал, какие изменения претерпел язык за эти полвека. И я слушал чалдонскую сибирскую речь, с полузабытыми много словами и оборотами. (Я ведь этот язык слышал в детстве!) Да если еще к этому прибавить французский акцент!
Из разговора я узнал, что он был денщиком у офицера и тот запугал его, рисуя мрачную картину возвращения на родину, где все разрушено, где большевики перекраивают жизнь черт знает на какой лад. Господин обещал держать при себе до смерти. И солдат поверил, остался. Женился на молоденькой француженке, что приходила стирать белье господину офицеру.
Я уже знал, что у них есть свой магазинчик по продаже овощей, что они вырастили двух сыновей и дочь. Дети обеспечены. У старшего сына, Гастона, даже ферма есть, приносящая неплохой доход. Жаловаться на судьбу грех.
Старый русский солдат гордился тем, что в жизни преуспел, и тем, что дети обеспечены, и что прожил годы не в нищете, а я смотрел на него и думал об отце, который бежал с алжирской каторги, прошел пол-Европы, лишь бы добраться до родины. Один все преодолел, вернулся, а другой тихо-мирно жил во Франции, и на родину его не тянуло. Не может быть!
Я не удержался и спросил его об этом.
Он не сразу ответил:
— Тосковал поначалу, а потом—дети, заботы. Вроде и забылось.