— А вот Володя Днепровский и Андрей Ивонтьев из-за романтики пошли. С детства мечтали о море, — возражаю я.
Мне почему-то становится обидно. Неужели уж не осталось ни капельки романтики в наши дни! Неужто один практицизм у людей нынешнего поколения.
— Ну есть, конечно, и романтика. Но, во-первых, это парни, а не девчата, а во-вторых, таких, как Володя Днепровский и Андрей Ивонтьев, раз-два и обчелся. А остальные после армии, как правило, идут на рейс, на два подзаработать и поехать в родные места не голым, чтоб и погулять было на что, и жениться. Походят год-два, оденутся, на книжку какую-то сумму положат и списываются на берег. Есть, конечно, которых и затягивает море. Вот Мартов. Хотел рейс-другой сходить после армии, а уж одиннадцать лет ходит. А там, глядишь, в Калининграде и семья появляется, и остается человек рыбаком на всю жизнь. Я не говорю про штурманов, те образование получили, специально для моря готовились и всю жизнь с ним связаны. Вот они, пожалуй, романтики, и то когда поступают в мореходное училище. Потом клянут, да поздно. Ну и привычка — великое дело.
— Вы совсем отрицаете любовь к морю?
— Нет, зачем же! Не отрицаю. Много и таких, конечно. Я про женщин в основном говорю. Женщине в море нельзя долго оставаться.
Я вспоминаю рассказ Носача.
«Принял я буфетчицу, молоденькую еще, девятнадцати лет. Бойкая такая. Ну, думаю, эта парням головы вскружит, пожалуй что оплошку я совершил. Пришли на промысел. Сплю как-то. Слышу, кто-то трогает меня. Открыл глаза — буфетчица. «Что случилось?» — спрашиваю. «Ничего», — говорит. «А чего пришла?» — «Ну как чего...» Тут дошло до меня. «Иди, — говорю, — девочка, выбрось это из головы». А она мне: «Все равно с кем-то спать придется, уж лучше с капитаном. Никто не тронет потом, побоятся». — «Правильно, — говорю, — ты вопрос решаешь — лучше с капитаном, потом никто не тронет, это верно. Только заметила ли ты, что я тебе в отцы гожусь?» — «Все равно с кем-то спать придется», — твердит свое. И плачет. «Не реви, — говорю, — ни с кем ты на моем судне спать не будешь. Одна будешь спать». — «Ой, неужели правда! — обрадовалась, сквозь слезы улыбается. — А мне на берегу сказали, что все равно не убережешься. Я и решила — уж лучше с вами». — «Иди, — говорю, — не бойся. И спи спокойно». А наутро собрал команду и объявил: «Если кто хоть пальцем тронет нашу официантку, сам лично за борт выброшу подлеца. В тюрьму сяду, но подлеца уничтожу». А они мне говорят, черти: «А если по согласию? Тогда как? Обоих за борт?» — «Это, — говорю, — только с моего согласия ваше согласие будет, а моего согласия вам, жеребцам, нету. Считайте, что это дочь моя с сегодняшнего дня». С год назад на улице вдруг кинулась ко мне женщина, целует. Смотрю, она. Совсем уж взрослая женщина. Дочка у нее, шесть лет. А рядом с ней мужчина. Она ему говорит: «Вот мой названый отец. Познакомьтесь, — говорит, — это мой муж, а это наша дочка». Не поверишь — у меня аж слеза навернулась, до того хорошо было на них смотреть, будто и впрямь дочку встретил после разлуки».
Вспомнил я еще и то, как перед рейсом разговаривали Шевчук и Носач, когда ехали мы в отдел кадров. «Женщин брать не будем», — заявил Шевчук решительно. «Это уж твоя забота, — усмехнулся Носач за рулем. — Тебе за моральным обликом команды следить, ты и решай». — «Вот я и говорю — не будем». — «А врач?» — «Кроме врача, конечно, — согласился Шевчук. — Римма Васильевна нам всем мать родная».
Я пересказываю этот разговор врачу.
— Да, — грустно улыбается Римма Васильевна. — Теперь я и мать, и бабушка.
А я, глядя на нее, вдруг думаю: она ведь была красивой женщиной. Была! Как печально это слово — была! Особенно для женщины.
ТЕЗКА
Что он хотел мне рассказать?..
Последнее время стали навещать меня воспоминания, все чаще и чаще блуждаю по дорогам минувшего. Что это? Болезнь? Усталость? От чего усталость — от жизни, от моря? Так всего половина рейса еще. Или возраст— печальная пора воспоминаний?
Сегодня вот вспомнил о своем молодом максимализме, о том, как рвал с друзьями, если они думали иначе, чем я, или что-то делали не так, как мне хотелось. Теперь ничего уже не поправишь, не изменишь — ибо «иных уж нет, а те далече...».
В такие вот тихие вахты, когда в рубке нет капитана, а штурман молча сидит перед лобовым окном, возникают призрачные тени прошлого, выходят из глубин памяти, тревожат молчаливым присутствием, о чем-то напоминают, что-то требуют, не дают покоя...
Стою на руле, время от времени возвращаю судно на курс («Катунь» постоянно тащит вправо) и думаю, что жизнь катится к закату так же неумолимо, как «Катунь» вправо. Но если траулер можно осадить, вернуть на курс и даже повернуть назад, то жизнь не осадишь, не возвратишь прожитые годы, не исправишь сделанные ошибки...