Она промокнула глаза, а я, оправдываясь, заговорил о том, что мне надо было по срочному делу и что вернулся поздно.
Едва заметная улыбка коснулась ее губ.
— Он ждал вас до часу ночи. На крылечке сидел.
Я понял, что она отлично понимает, по какому «делу» я ушел и почему задержался. Кровь бросилась мне в лицо — она сделала вид, что не заметила этого.
— «Потом, — говорит, — выпил поллитру, что приготовил для разговора». Я, конечно, наругала его — зачем сидеть на крыльце чужого дома и пить водку.
Она говорила об одном, а меня не покидала мысль о том, как я пытался неуклюже оправдаться, и уже злился на нее: «А сама-то ты!..»
Женщина просто читала мои мысли.
— Он, конечно, рассказал вам... что у нас произошло там? — с затаенным вызовом и в то же время со снисходительностью к, так сказать, слабостям покойного спросила она.
Я притворился непонимающим, но она разгадала и это, но все же успокоилась или сделала вид, что поверила.
— Если б вы знали, в какие рамки были мы поставлены!
Теперь она могла говорить от имени обоих. Я это понял. Но и она поняла, что я понял. Просто удивительно, как она чувствовала мое настроение. И тут же пошла в атаку.
— Извините, но он говорил, что вы... недобрый человек. Извините, но это его слова. Он сказал, что вы —легкий человек.
«Она мстит мне за то, что я знаю о ней. Женская месть, — подумал я. —-Хочет унизить меня, приписав свои слова ему, зная, что теперь не проверишь». Но тут же понял, что хотя она и с удовольствием хлещет меня этими словами, но слова-то все же его.
— Он любил вас, потому и говорил правду, — подсластила она пилюлю. — Он ведь умел прощать.
«Почему он так сказал? — думал я. — Неужели я и впрямь недобрый и легкий человек?»
Позднее я прочту у одного известного критика: «Мы в другом человеке с большей глубиной чувствуем то, что он сам не сознает в себе». Значит, он рассмотрел во мне то, о чем я и не догадывался. Я потратил жизнь, чтобы узнать себя, и не познал, а он разглядел меня еще тогда, в молодости!
И почему я теперь, через столько лет, все время обращаюсь к нему? У меня были и есть друзья более близкие, чем он. Не потому ли, что интуитивно чувствую его правоту? И свою вину перед ним, хотя и не знаю, в чем вина? Ну не в том же, что не дождался тогда! А может, именно в том? Может, не столько ему нужна была исповедь его, сколько мне? Может быть, мне-то как раз в первую очередь?
Идут годы, и я все больше чувствую свою вину и все думаю и не могу додумать свою думу; в чем я виноват перед ним?
Я часто смотрю на фотографию, где нам по семнадцать. Тот, кто был летчиком в войну, теперь уже на военной пенсии, я побелел и лицо в морщинах, а он — третий— так и остался молодым. И смотрит оттуда, из нашей юности, открыто и вопросительно.
И еще я думаю, что могила его не сохранилась. Вдова уехала из города сразу же. Дочки теперь выросли, но вряд ли приезжали на могилу отца — они не помнят его, да и уехали очень далеко. Я тоже давным-давно покинул тот город. И деревянная пирамидка, поди, сгнила, превратилась в труху. Может, на том месте похоронен кто-то другой, а может, дачи надвинулись, и на том месте теперь чей-то ухоженный участок с фруктовыми деревьями.
Ну почему я чувствую свою вину перед ним? Почему так часто думаю о нем?
Что он хотел мне рассказать?..
Из радиорубки выходит Фомич, спрашивает, как всегда:
— Бежим, аж пинжак заворачивается?
Он всегда делает ударение на слове «пинжак».
— Бежим, — отвечаю я, благодарный, что он отвлек меня от нерадостных мыслей.
Фомич внимательно смотрит на океан и объявляет:
— Шторм будет.
— Этого нам еще недоставало! — недовольно откликается штурман Гена. — Ты накаркаешь.
— Не «накаркаешь», а передавали сводку погоды, — бурчит Фомич и снова скрывается в радиорубке.
Гена идет в штурманскую.
— Пойду определюсь, где мы находимся.
Я остаюсь один.
«Где мы находимся». И впрямь, где мы находимся? Где я? Кто я? Зачем я? Среди этого огромного пространства, что над тобой, под тобой, вокруг тебя, чувствуешь себя песчинкой, исчезающе малой величиной, затерянным знаком. И почему все время сочится болью душа? Может, с возрастом становится сильнее сознание вины? Бездумная молодость прошла, настала пора подведения итогов, пора сомнений и сознания бесплодности своего пребывания на земле? И давит груз ошибок. Я никак не могу докопаться до ускользающей истины, постичь ее — в чем мы виноваты друг перед другом? Все мы. Но твердо теперь знаю, что мы все обязаны друг другу, все мы связаны невидимыми наипрочнейшими канатами, и живые, и мертвые...