Трал поднимался все выше и выше и вдруг, набирая скорость, выскочил с шумом и плеском на поверхность океана огромной толстой гусеницей, облепленной со всех сторон суетливыми и жадными птицами.
И рыбу опалило нестерпимым жаром необъятного чужого простора. Обожженный губительным солнцем, задохнувшийся в бесконечном воздушном пространстве, Луфарь еще чувствовал рядом Ее и в предсмертной агонии попытался защитить избранницу от этого яростно-жгучего мира.
Немигающими, вылезшими из орбит глазами Она смотрела на гибельно-жаркий и ослепительный чужой мир. Упругая, красивая и тяжелая, она теряла красоту и жизнь. В икре и пенистой молоке раздавленные тела Луфаря и Ее были еще рядом, и они отдавали последние токи жизни друг другу.
Трал вышел из воды, набитый до отказа. В нем ворочались, затихая уже, большие и толстые, как поросята, луфари.
Когда трал был поднят и вылит на палубу для шкерки, Луфарь был еще жив и видел, как над ним наклонилось странно-уродливое существо с безобразно длинным раздвоенным хвостом и тонкими длинными передними плавниками и с уродливо маленькой головой. Он не знал, что над ним склонился человек, и два черных внимательных, как у осьминога, глаза с интересом разглядывали его. Луфарь уходил из жизни и не слышал уже, как это существо сказало:
— Гляди, какой красавец! В музей бы послать!
— А рядом-то какая! — откликнулось другое такое же странное существо. — Кадр что надо!
Луфарь и Она лежали в месиве измятых, измазанных икрой и молокой сородичей, не успевших дать потомство, не исполнивших извечный закон продолжения жизни. В тот момент, когда они меньше всего заботились о своей безопасности, и настигла их беда. На них обсыхала неоплодотворенная икра, вяла, сжималась, лопалась, источая таинственный и святой жизненный сок; свертывалась молока, теряя жизненную силу и свое предназначение.
Вскоре вся рыба покрылась ржавым налетом высохшей на беспощадном африканском солнце икры и молоки. Жизнь была прервана в самом истоке. И над всем этим огромным месивом рыб стоял запах глубин, запах зачатия жизни.
ОПЕРАЦИЯ "ЛУФАРЬ"
(продолжение)
А потом была шкерка. Ночью.
Мы со штурманом Геной вышли на нее после вечерней вахты, в ноль часов. Палуба была залита светом прожекторов. Непроглядно-черная тропическая ночь сжала «Катунь», погрузила в бездонную глубину влажной душной тьмы, и наш маленький островок света средь непостижимо огромной южной ночи был ничтожен и жалок.
Луфарь — рыба тяжелая и толстая, имеющая форму веретена. Луфари, как поросята, лежат на палубе. Штурман Гена работает артистично: хватает рыбину и одним махом отсекает ей голову циркульной пилой — механики обеспечили нас техникой. Потом обезглавленная тушка скользит по столу вдоль двойного ряда матросов с ножами. Скользкую, почти круглую, ее трудно держать. От постоянного напряжения быстро заболели пальцы левой руки. Но все же со шкеркой теперь я управляюсь быстрее. Навык уже есть. Да и работать ночью легче, чем днем, — солнце не печет, даже прохладный ветерок иногда налетит. Звезды качаются над головой — слегка штормит, и стоять на палубе скользко. За освещенным пространством палубы шевелится огромный тяжелый океан.
Работа идет споро, с азартом.
Палуба уже завалена внутренностями, тут же отсеченные головы и хвосты. Ноги утопают в них. Пахнет кровью, тиной. Никогда бы не поверил, что можно вот так, буквально по колено, стоять в рыбьих отбросах и не иметь возможности переменить положение ног — настолько крепко увязли бахилы в тяжелой и тягучей массе внутренностей. Если бы не ветерок с океана, то нечем было бы дышать — удушлив запах сырой рыбы, крови и внутренностей.
И хотя смеха, шуток, как это бывает днем, не слышно, работаем все же не менее весело, чем при солнце. То поймаешь улыбку, брошенную мимоходом, то озорной взгляд вскользь, то подмигнет кто: мол, давай-давай, жми, ребята!
И ребята жмут.
Вон Эдик шустрым колобком катается по палубе и неустанно подает луфаря на стол, под циркульный нож штурмана Гены. Странный этот парень — Эдик. Две жены у него (бывшая и настоящая) живут в одной квартире, а он здесь, в океане. Нарочно не придумаешь такой ситуации. В одной комнате — первая жена с ребенком, в другой — вторая, тоже с ребенком, которого усыновил Эдик. Дети играют вместе, женщины готовят на одной кухне. Разъехаться не могут, еще не разменяли квартиру. Матросы спрашивают Эдика: «Не дерутся жены?» — «Нет, даже дружат, — улыбается Эдик. — Пацаны вот дерутся». Но и те на улице объединяют усилия против общего обидчика, если кто их затронет. Игрушки у них одни, квартира одна, папа один, только мамы разные. Это служит матросам поводом для разных шуток, безобидных правда.