Все ближе подтаскивают к корме трал, все громче орут чайки, все нервнее и стремительнее пикируют олуши. Штурман Гена что-то хочет сказать, но издает горлом только придавленный писк. Взглянув на него, капитан даже меняет гнев на милость, усмехается и идет из рубки.
— Тонн двадцать! — наконец преодолев спазму, почти выкрикивает вслед Носачу штурман Гена и опять захлебывается от восторга.
— Четырнадцать, — бросает ему капитан и сбегает по трапу.
Как только трал оказался на палубе и его длинное, туго набитое серебристой рыбой туловище тяжело разлеглось, заняв почти все место, радио наше заработало. Сейчас на нас со всех судов направлены бинокли.
— «Катунь» — «Бриллианту». Сколько подняли? Прием.
— «Катунь», «Катунь», ответьте «Мамину-Сибиряку». Сколько тонн? Прием.
— «Катунь», сколько заловили? Прием.
— Арсентий Иванович, сколько там у тебя в мешке?
— «Катунь» — «Сапфиру», «Катунь» — «Сапфиру», сколько поймали? Прием.
К рации подходит штурман Гена и вяло отвечает:
— Да так, не очень... тонн семь.
Я удивляюсь: что это вдруг штурман Гена начал прибедняться? Сам же говорил — тонн двадцать.
А на корме уже поднят на дыбы траловый мешок и развязывают куток. Бригадир добытчиков рванул шнур, и серебряный тяжелый водопад хлещет в первый чан — отверстие в палубе, попадая потом в рыбцех, — и траловый мешок худеет на глазах.
Рыба, не попавшая в чан, разливается по палубе тяжелым расплавленным серебром. Матросы со шлангами в руках сильными водяными струями сбивают ее в чан. Гудят от напора белые струи, выбивают рыбу и из трала, помогая ей выйти из кутка. В желтых прорезиненных штормовках, в огромных — выше колен — бахилах, матросы-добытчики проваливаются в месиво живой трепещущей рыбы, бредут по колено в ней, как в горной реке, и сбивают, сбивают ее мощными струями с палубы, направляют в чан.
Наполнив первый чан, трал перетягивают ко второму, и снова живой серебряный вал скатывается вниз, в рыб-цех, где добычу рассортируют, уложат в противни, взвесят и засунут в морозильные аппараты, чтобы потом, уже мороженую, упаковать в картонные короба и сложить в трюм, где она будет храниться до прихода рефрижератора. Тогда мы перегрузим эти тридцатикилограммовые короба на базу, и она доставит свежемороженую рыбу в порт.
А пока вот она, еще живая, хлещет потоком в чан, и вокруг трала хлопочут добытчики, подчиняясь мановению руки капитана. Удивительное это зрелище — трепещущий живой водопад сверкающей на солнце рыбы, низвергающийся с высоты в чан. Завороженный, не могу отвести глаз. А смотреть-то надо вперед, а не назад, в «телевизор»...
В рубку поднимается Носач. Он мокр, в серебристой чешуе, пахнет морем и сырой рыбой, лицо светится, налит силой и энергией, он будто бы только что вышел из боя, еще разгоряченный, еще упивается победой.
Носач берет у штурмана Гены трубку радиотелефона и громко объявляет флоту:
— Говорит «Катунь». Подняли четырнадцать тонн. Крупная ставрида. Четырнадцать тонн.
Я удивляюсь: какой наметанный глаз! Сказал давеча — четырнадцать, и точно — четырнадцать.
— Точку отдачи, Арсентий Иванович, — спрашивает какой-то капитан.
— Сейчас дадим, — отвечает Носач и глазами приказывает штурману Гене.
Тот идет в штурманскую, ворчит:
— Поисковое судно мы им, что ли! Спят тут, а мы им должны «точки» давать.
— «Катунь» — «Мамину-Сибиряку», какой трал, Арсентий Иванович? — раздается в рубке голос по радиотелефону.
— Донный, — отвечает Носач.
— А груза? — спрашивает «Мамин-Сибиряк».
— Грузов поменьше: косяк оторвался от грунта.
— Везет же Носачу, — говорит кто-то. — Только пришел — и сразу четырнадцать тонн.
— В рубашке родился, — подает голос другой. — Ему всегда везет.
— Плохо же вы обо мне думаете, — хмурится Носач. — «Везет»! Уметь надо!
— Ладно, не дуйся, — говорит какой-то капитан. — Давай точку отдачи.
— Сейчас штурман даст, — обещает Носач.
Тем временем рыбу «вылили» в чаны и палубу окатывают водой из шланга, очищают от слизи, водорослей, давленой рыбы. Соловьев и бригада добытчиков хлопочут возле трала, готовят его к новой отдаче. Чиф облаивает диковинную рыбу, раздутую, как шар, и испуганно отскакивает, когда этот шар подпрыгивает. Здесь же крадется к маленькой рыбешке Симка, молодая судовая кошечка. Симка у нас — иностранка. Ее подобрали матросы в Штральзунде, когда стояли там на ремонте.