— Не-ет, все! — повторяет Ованес. — Я больше в море ни ногой!
— Ничего, — успокоительно говорит штурман Гена, — уже месяц добиваем. Еще каких-то пять — и дома будешь, жену увидишь, детей погладишь по головке и... опять в море, как миленький.
— Не-ет, — упрямо тянет электрик. — Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.
— Два года назад ты это же самое говорил, — напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.
— Так вышло, — вздыхает Ованес. — А теперь уж точно — конец.
— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.
— Спать пошел, — отвечает штурман Гена. — Что это? —кивает на радиограмму.
— Да так, — отмахивается Фомич.
Он не хочет говорить, но лицо расстроенное. Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?
Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:
— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!
Володя Днепровский хмыкает.
— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.
К рации подходит штурман Гена.
— «Катунь» слушает.
— Сколько поймали?
— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?
— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?
— «Бляшки» есть, а толку мало.
Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.
— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.
— У «Катуни».
— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.
— Здесь я, слушаю, — отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.
— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.
— Передал. А ты мое получил?
— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать, — мужчина обижен.
— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.
— Бонжур, дорогой, все поняли, — смеется кто-то из наших в ответ.
Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.
— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием, — допытывается кто-то.
— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.
— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.
— Я не молчу, — неохотно отвечает Тоня.
— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)
— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.
— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.
— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто, — отвечает штурман Гена.
— Тоня, почему молчишь? Прием, — мечется по эфиру тоскливый мужской голос.
— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена. — Она там как сыр в масле катается.
— Да-а, — раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли, — кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.
— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире. Я даже вздрагиваю от неожиданности — так действует на меня с войны немецкая речь.
— Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.
— «Аметист», чего молчишь? Прием.
— Улов подсчитывает, — предполагает кто-то.
— «Катунь» — «Рубину»! «Катунь» — «Рубину»! Штурман Гена подходит к рации.
— «Катунь» слушает.
— Каким курсом лучше идти на южном свале? Прием.
— Норд-вестом. — Гена нахватался знаний рядом с Носачом. — Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.
— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.
— Еще Польска не згинела, — говорит кто-то.
— Не згинела, — отвечает «Рубин», — у них поучиться можно.
— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием, — отчаянно звучит мужской голос.
В эфире минутная тишина.
— Я б этой Тоне... — сердито говорит кто-то.
— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.
Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго. И вдруг громко, будто совсем рядом, раздается напористый голос: