— Вы не кричите!
— Я кричу? — удивляется капитан и поворачивается к взъерошенному старшему тралмастеру. — Да если я закричу, ты рассыплешься, от тебя одна куча останется.
Носач нависает над низкорослым Соловьевым.
— Я прилег на минуту, — хмуро сводит светлые брови старший тралмастер. — А здесь есть бригадир, и штурман в рубке тоже пусть не зевает.
— Штурман мне еще ответит, — обещает капитан. Штурман Гена зябко ежится. — А этот твой Зайкин — пустое место. То «богородица» у него закрутится, то «доски» запутаются, то подбора завернется...
— Я его не защищаю...
— Ты его не защищать должен, а научить работать. Месяц уже в рейсе. Бригадиром будет другой, а Зайкин твой пусть поработает матросом, — объявляет свое решение капитан.
— А кто мастером добычи?—спрашивает старший тралмастер.
— Любой лебедчик. Хоть Царьков.
— Из Царькова бригадира не получится.
— Почему?
— Он — ни рыба ни мясо, — усмешка трогает губы Соловьева.
— Тогда ты будешь в бригаде. Не смог научить человека — работай сам за него.
— Спишите меня, — с неожиданной решительностью заявляет старший тралмастер.
— Списал бы, — зло бросает ему капитан, — да куда я тебя, к черту, спишу! Кто мне даст замену! Думаешь, что говоришь?
— Думаю, — упрямо сжимает челюсти Соловьев и белеет.
— Плохо думаешь! — повышает голос Носач. — Будешь работать вместо Зайкина, а я вместо тебя старшим тралмастером. — Помедлив, заканчивает: — Списывать тебя надо было раньше, когда на промысел шли. Жалею теперь, что не списал.
Капитан круто поворачивается к фишлупе. Старший тралмастер, набычившись, уходит вниз.
В рубке тягостная тишина.
По трапу поднимается Шевчук. Лицо у него обиженное. Значит, что-то стряслось серьезное, о чем мы еще не знаем.
— Ну что это за старший тралмастер! — оборачивается к Шевчуку капитан. — Все забросил, ко всему равнодушен! Это ты мне его подсунул! Твоя работа! Вот у меня был тралмастер Боболев. Знаешь такого?
— Знаю, — спокойно отвечает первый помощник, но чувствуется, что спокойствие это показное.
— Во-от. Так он все записывал в свой талмуд. В каком месте какой трал надо отдавать, какой лучше работает — донный или пелагический. Все величины, все параметры записывал. У него какая-то амбарная книга была, он туда свои закорючки вносил. Все районы промысла, как свой приусадебный участок, знал. А этот ничем не интересуется.
— А с семьей как у него было? — спрашивает Шевчук.
— У кого?
— У Боболева.
— Чего с семьей? Нормально. — Капитан вопросительно глядит на своего первого помощника.
— Ну вот, — с укоризненной ноткой говорит Шевчук. — А у нашего нет.
— А что такое? — настораживается Носач.
— Сегодня телеграмма свалилась, жена от него ушла. Ты спал, Фомич мне ее принес.
Капитан долго молчит. Потом переводит хмурый взгляд на штурмана Гену, который покорно ждет разноса, и вдруг зло кричит:
— Ну и черт с ней! Шлюха! Скатертью дорожка!
— Тебе—черт с ней! — повышает голос и Шевчук. — А ему?
Хохолок на макушке первого помощника топорщится еще больше, принимает боевой петушиный вид. Шевчук нервно поправляет круглые очки.
— И ему тоже! — не сбавляет тона Носач. — Уцепился за юбку! Она там подолом трясет, а он тут нюни распустил.
— Пословицу знаешь? — напористо спрашивает Шевчук.
— Какую еще пословицу? — недовольно глядит капитан на своего первого помощника.
— Чужую беду руками разведу, а своя придет — ума не приложу.
Капитан прикуривает, ломает спички, чертыхается и уже тихо и горько говорит:
— Ведь лучше, что ушла, ведь она ему всю жизнь сгубила, курва. Радоваться надо, что ушла, а не горевать.
— Сердцу не прикажешь, — тоже тихо и тоже горько говорит Шевчук.
Я слушаю разговор и вдруг ясно понимаю, что говорят сейчас они не только о Соловьеве. Оба знают что-то еще и хорошо понимают друг друга, и им обоим сейчас очень горько.
Носач ожесточенно затягивается, сигарета разгорается, освещая его пышные усы, и они наливаются медным цветом. И вдруг он опять взрывается:
— Дай ты ей радиограмму от имени всей команды, что мы рады, что он наконец избавился от нее, от... бл-линчика в сметане!
— Никакой радиограммы я давать не буду, — тихо отвечает Шевчук. — И ты это отлично знаешь.
И опять нервно поправляет очки на носу.
— Ведь он же парень был орел!—вздыхает сожалеюще Носач. — Я помню его. После войны, когда рыбацкий флот сколачивали. Он с орденом Боевого Красного Знамени заявился. Чубчик вьется, гимнастерочка наглажена, сапожки надраены... Эх!..