Носач досадливо машет рукой, и его взгляд наталкивается на штурмана Гену:
— Ну а ты что, голубчик!..
Штурман втягивает голову в плечи, но тут вдруг начинает говорить радио:
— «Катунь», «Катунь», ответьте «Алмазу»!
— «Катунь» слушает, — еще сердитым голосом откликается капитан, взяв трубку радиотелефона,
— Сколько подняли?
— Только что отдали. А перед тем девять тонн,
— Дайте «точку» отдачи.
— Дадим, — обещает капитан, и только бровью повел, как штурман Гена торопливо кидается в штурманскую рубку.
Ему сейчас не позавидуешь, его ждет «ковер». Уж кто-кто, а капитан наш умеет на «ковре» положить на лопатки.
— Сколько «Катунь» подняла? — спрашивает кто-то по радио.
— Девятнадцать, — отвечает кто-то.
— Девять, а не девятнадцать!—сердито поправляет Носач.
— Ты и двадцать поднимешь, тебе что, — замечает новый голос. — Нашел прорубь и таскаешь.
— Не-ет, дорогой, я не из тех, кто втихаря ловит, — обрубает его Носач. — Да одному и плохо ловить. Весь район не охватишь. Тут колхозом надо.
— Колхозом хорошо, когда рыбы много, — вмешивается еще кто-то в разговор. —А когда ее нет, лучше одному.
— Наоборот, дорогой, — отвечает Носач. — Когда рыбы нет, ее искать надо, одному не набегаешься. А колхозом, глядишь, то один найдет, то другой.
— Ты везучий, Арсентий Иванович, — говорит «Алмаз».
— Сплю меньше.
— Я тоже не сплю, а план горит.
— Ну вот и беги сюда. Мой штурман «точку» даст.
— Прибегу. А где «Мамин-Сибиряк»?
— Поймал и молчит, — говорит кто-то.
— Здесь «Сибиряк», здесь, — подает голос «Мамин-Сибиряк».
— Что поймали?
— Американскую подводную лодку, — насмешничает «Мамин-Сибиряк». — Трал оборвали.
— Дайте «точку» зацепа, — сразу просят несколько голосов.
— Бонжур, Жужу, бонжур!— врывается француз.
— Бонжур, дорогой, — с усмешкой отвечает Носач. Он остыл уже, отошел. — Кричи громче.
— «Видов», «Видов», сколько у вас? — спрашивает кто-то.
— Травы два воза накосили, — отвечает «Видов». — Какой трал у вас? — бубнит в трубку Носач.
— Донный.
— Здесь надо пелагический в придонном варианте.
— Спасибо за совет, Арсентий Иванович, — благодарит «Видов».
— На здоровье.
— Куда же рыба делась? — спрашивает кто-то.
— Стала умной, прячется.
— Мне до плана осталось шестьдесят тонн и один промысловый день. Не могу добрать. А послезавтра сниматься с промысла, — жалуется какой-то капитан.
— Я тоже горю, — сообщает другой. — Гоняюсь вот за косяком. Скорости не хватает. Вижу, как заходит и как выходит из трала.
— Подключи валомотор, — советует Носач,
— Подключил, не помогает.
— «Южная звезда», «Южная звезда», — добивается кто-то.
— Здесь «Южная звезда».
— Когда домой идете?
— Через неделю.
— О-о, счастливчики! Почту возьмете?
— Возьмем, подходите.
— А как улов?
— Добираем до плана. Три тоники вот выудили.
— А-а, Три — мало. «Катунь» вон по двадцать таскает.
— Не загибайте, — усмехается Носач. — Далась вам «Катунь».
— Вчера сколько выудил, Арсентий Иванович? — спрашивает «Мамин-Сибиряк».
— Шестьдесят одну.
— Сочувствуем, сочувствуем, а мы — целых пятнадцать.
— Я же говорю, идите сюда.
— Жужу, Жужу! — свистит француз.
— Да нету твоей Жужу, гулять пошла, — со смехом говорит кто-то.
— За женщинами следить надо, — советует другой.
На дворе ночь.
А француз все свистит и все добивается Жужу. Радистка, что ли? А может, с берегом говорит? Они с берегом по радиотелефону говорят. Можно только позавидовать.
— «Катунь», какая глубина у вас?
— Сто шестьдесят метров.
— Спасибо. До связи.
— До связи. — Капитан вешает трубку радиотелефона. Сурово сводит брови и оглядывает рубку. — Ну так, где штурман? Спрятался!
Странно, но в грозном голосе капитана я различаю смех.
Вахта моя окончена, и я ухожу из рубки.
И опять не сплю. Пока стоишь на руле, думаешь: скоро ли вахте конец, хоть бы скорее. А как придешь в каюту — сон летит от тебя. И даже не читается.
Лежу, вперив глаза в разрисованный цветами матрац над головой. Светит лампочка у подушки. Шторку своей кровати я задернул и оказался в маленьком теплом и уютном пространстве, ограниченном сверху второй койкой, справа—переборкой, слева — шторкой, в ногах — стенкой, в головах — тоже. Это — мой «ящик», как зовут койку матросы.
Лежу, думаю. И все слышится голос мужчины, тоскливый голос влюбленного, и, видимо, безответно. Этот голос, полный уже догадливой печали отверженного, но все еще не теряющего надежды, звучит в ушах. Кто он? Кто она? Посмотреть бы на них. Да какое это имеет значение! Имеет значение только любовь. Его любовь. Любовь отвергнутого. Он тоскует, ревнует, мучается и любит. И, наверное, долго еще будет страдать, долго будет болеть его сердце, и шрам останется на всю жизнь. Останется! Не может не остаться. Может быть, это — его первая любовь. Кто же не помнит своей первой любви! У каждого она своя, на особинку, единственная. Первая.