Жалко все же этого поэта, жалко и того мужчину, чей горький призывный голос всю ночь плыл над океаном. В ночи голоса всегда кажутся особенно тоскливыми.
ПАРАМОН
«Вернись! Вернись!» — звал меня голос повелительной силы.
Я уходил к вечным стихиям — возносился ли, падал? — уплывал в прошлое, назад, покидая сегодняшний день, отказываясь от будущего, уходил к зыбким теням, несметной толпой ждущим меня там, в глубине беспамятства. И нарастал в крови какой-то гул, словно радостный клич, восторженное приветствие этих бесплотных теней.
Они обступали меня со всех сторон, жарко кричали мне в лицо, но в их приветствии слышна была тревога, нежелание отдать меня призывному, доносящемуся издалека голосу.
«Вернись! Вернись!» — кто-то упорно звал меня к себе.
Я плавал где-то между двумя пределами: наверху была жизнь, внизу — небытие. Это была нейтральная полоса неизвестной протяженности во времени и пространстве. Я был в ней, как водолаз между поверхностью воды и грунтом, и меня безвольно несло то вверх, ближе к жизни, то вниз, к этим призрачным теням.
Я почему-то знал, не умом, нет, каким-то древним чутьем, праразумом, что верхний предел — мое спасение, но приблизиться к нему, вернуться в жизнь мне мешала боль.
Все пространство между двумя пределами было заполнено багровой болью. Дикая (даже в беспамятстве я чувствовал ее!), она гнала меня на глубину. И чем глубже опускался я в зыбкий багровый мрак, тем слабее становилась боль, и я испытывал сладостно-томительное желание опуститься еще ниже и освободиться от нее окончательно. Но приблизиться к нижнему пределу и расслабленно слиться с ним мне мешал призывный голос: «Вернись! Вернись!» И я бессильно плавал в горячем тумане, не зная, куда прибьет меня.
Требовательный голос поднимал меня с глубины, спасительной от боли, но гибельной для жизни. (Странно: в беспамятстве, но я чувствовал это!) Видимо, сознание и беспамятство граничили, и я все время переходил из одного состояния в другое, пересекая невидимую грань жизни и небытия.
Голос неотступно звал, и я постепенно всплывал к верхнему пределу, чувствовал, что надо подчиниться, выполнить его волю, но сделать этого не мог — боялся той боли, что охватит меня, как только всплыву. Порою я был уже на грани возвращения, почти приходил в сознание, уже ощущал себя, уже зыбко чувствовал, что я есть, я существую и мне надо сделать еще одно последнее усилие, чтобы выйти из душной горячей боли, огненными волнами качавшей меня, то усиливаясь, то отпуская на миг, будто давая мне возможность передохнуть и на мгновенье почувствовать себя, свое тело, перед тем как вновь броситься в беспамятство.
Я мучился от удушья, мне казалось, что я иду на глубину, и мне не подают воздуха, и я кричу в телефон: «Воздуху! Воздуху!» (потом, когда пришел в сознание, я понял, что меня обложили горячими грелками, чтобы рассосались синяки и кровоподтеки от лопнувших кровеносных сосудов), и в скафандре невыносимо жарко, и по лицу течет пот (странно, в беспамятстве я ощущал пот на лице!), как это бывает на самом деле, когда спешно падаешь на глубину и воздух не успевает тебя догнать и вода сжимает твое тело все крепче и крепче, будто заковывает в стальные латы.
«Вернись! Вернись!» — все настойчивее и требовательнее звал голос, и я не мог не подчиниться его приказу. Но как трудно было это сделать! Из последних сил я все же выбился к расплывчатому светлому пятну, напоминающему мне майну во льду, когда выходишь наверх из коричневой глубины во время зимних работ. И чем ближе, чем явственнее был этот голос, тем больше я боялся не услышать его. Чувствуя спасительную силу голоса, я напрягал слух, чтобы не потерять его, уже ощущал, что тело мое возвращается к жизни, уже слышал чьи-то прикосновения к своему лицу, и это было приятно — через них уходила боль, и я хотел повторения этих легких, будто прохладный ветерок, скользящих прикосновений, хотя еще и не понимал, что это такое, но желал, чтобы они были. (Потом, когда пришел в сознание, я понял —это марлевым тампоном вытирают пот с моего лица, он просто заливал меня.)
А голос звал. Я приложил отчаянные усилия и всплыл.
И как только вынырнул из горячего тумана, так тело мое пронзила дикая боль, и я хотел было вновь уйти в забытье, в зыбкую пелену, населенную бесплотными тенями, где боль тише, приглушеннее, но голос повелевал: «Вернись! Вернись!»
И я открыл глаза.