— Эх, не знает он, что война кончилась! Газет не читает, радио не слушает, на политинформации не ходит. Темнота.
— Знает.
— Откуда?
— «Откуда»! Грохот кончился, глубинные бомбы не рвутся, снаряды не падают, корабли не тонут. Тихо в море. Поди не дурак — сообразил.
Наш кок стал нарезать мясо как лапшу, чтобы на червей было похоже. И мы носили Парамону это лакомство, подсовывали банку под самый нос.
Помедлит, помедлит Парамон, нехотя откроет рот и всосет мясную лапшинку, будто червячка заглотит. Иногда хватал с жадностью, но чаще как-то неохотно, будто делал нам великое одолжение. Это нас удивляло.
— Да он больше за нами следит, чем на мясо смотрит. Он же вроде как вахтенный. А вдруг мы его бдительность усыпим, а сами икру схапаем, — говорили водолазы. — Ходим, ходим, воду мутим, к добру ли это? Тут не до еды.
— Кормить его надо, кормить, а то ослабеет. А мужику ослабевать нельзя. Вон самки-то у них какие ядреные! И так, поди, еле-еле справлялся с супругой.
— Она, может, и кинула-то его потому, что он мал ростом. А?
— Не скажи, маленький мужик — он всегда удалой. Бабы, знаешь, не за рост любят, а за силу.
Как-то раз вышел из воды водолаз и сказал:
— Кореша, там чего-то зубатка рыщет. Как бы она нашего Парамона не сожрала. Вместе с икрой.
Мы всерьез заволновались. Мы знали, что такое зубатка. Когда в воде вдруг появится кошачья морда зубатки и ее длинное, медленно извивающееся, пятнистое, как у леопарда, тело — становится не по себе. От рыбаков мы знали, что зубатка так может цапнуть, что прокусывает сапог. Никогда, правда, не слыхивали, чтобы она нападала на водолаза. Видимо, ее все же отпугивали шум воды и вид воздушных пузырей, что постоянно встают фонтанами над водолазным шлемом. Но все равно, черт ее знает, что ей взбредет в голову! У нее из пасти вон какие клыки торчат! Стоишь, смотришь настороже, пока она лениво не исчезнет в толще воды.
Зубатку зовут морской кошкой за схожесть ее морды с кошачьей. Но скорее, это не кошка, а леопард. Длина метра полтора, весу килограммов сорок. Какая уж тут киска, мур-мур!
Мы не знали, что она питается морскими ежами, крабами, звездами, раками. Рыбу-то даже редко хватает. И от незнания думали, что вот возьмет да и слопает нашего Парамона. И потому, как ни ругался мичман, все равно, прежде чем добраться до туннеля под днищем затопленной баржи, всякий раз сворачивали к Парамону.
Но не зубатки надо было бояться пинагору, а нас, людей. Он и не догадывался, какая опасность грозит ему и его потомству.
Наткнулись водолазы на огромный камень, который мешал постановке подводной части причала, ряжей. Отодвинуть его нечем, вытащить на берег — тоже. Решили — рвать. Обложили каменную глыбу противотанковыми минами и рванули. Разнесли в куски. Когда ил опустился и пошли смотреть, как удалась работа, Парамона на месте не оказалось. Не было и икры.
— Ухлопали папашу, — хмуро сказал мичман, едва сняли с него водолазный шлем на трапе катера: он ходил проверять последствия взрыва.
— Да нет, не всплывал вроде, — ответили ему.
После взрыва в губе всплыло множество рыбы вверх брюхом, вода сплошь стала серебряной.
— Кокнули его — точно, — стоял на своем мичман. — Жалко. Ну икра ладно, ее по икринке развеяло. Поди, выведутся мальки?
— Придурками будут, — сказал кто-то. — Они же контуженые теперь!
Потом наступила моя очередь идти в воду промывать туннель. И тут приехал фотокорреспондент из флотской газеты. Он застал меня уже облаченным в скафандр. У меня до сих пор сохранилась та фотография, где я стою на палубе водолазного катера, готовый к спуску на грунт. И шлем уже надет, и передний иллюминатор задраен, осталось сойти в воду. Лица моего не видно. И только по знакомым матросам можно определить, где этот снимок сделан и когда.
Я и не догадывался тогда, что это был последний миг перед кессонкой. Я собирался спрыгнуть без трапа (в этом лихость водолаза) и уйти на грунт, не зная, что сделаю первый шаг на свою Голгофу.
Хорошо помню то прекрасное летнее утро, солнце, свежий бриз, яркие блики на море, громады понтонов, будто продолговатые чудовища затихли на плаву, выставив черные обтекаемые спины. Все было знакомым, тысячу раз виденным: и море, и спасательные корабли, и понтоны, и строящиеся причалы у кромки берега.
Я чувствовал свою силу, хорошо владел молодыми натренированными мускулами, и мне доставляло удовольствие держать многопудовую тяжесть скафандра на своих, слегка побаливающих, плечах (вечные надавы от скафандра!), но даже эта ноющая боль была приятной, возбуждающей. Я улыбался фотографу, хотя он и остановил меня перед трапом. Водолазы суеверны: если остановят перед трапом, то лучше совсем в воду не ходить — быть беде. Но я тогда не обратил на это внимания. Может, тот фотограф отвлек: ему все надо было, чтобы свет падал в иллюминатор шлема и высветлил лицо. Но так и не осветилось мое лицо, осталось в тени. На какой-то миг меня охватило смутное ощущение ненадобности этой задержки с фотографированием, но солнце, смех друзей, позирующих фотокорреспонденту, не дали прислушаться к смутному беспокойству, что предупреждало о чем-то. Я лихо, чтобы щегольнуть перед фотографом, спрыгнул с борта катера и сильно надавил на золотник, вытравливая весь воздух из скафандра, камнем ушел на дно. Падая на грунт, подумал с усмешкой, как удивил, конечно, фотографа своим мгновенным исчезновением в море. Знай наших!