Я тогда быстро достиг дна, глубина была плевая — смех один. И мне, водолазу с многолетним стажем, ходившему и на большие глубины, она, эта глубина, казалась детской.
Я привычно ощутил толчок ногами о грунт, услышал, как сильнее зашипел воздух в шлеме, нагнав меня по шлангу, знакомо стала раскрепощаться грудь, сжатая скафандром при падении.
Прежде чем пойти к барже, я по привычке повернул туда, где всегда сидел Парамон. Хотелось посмотреть то место. И неожиданно увидел пинагора. Даже не поверил глазам. И все же это был он, Парамон. Он бился в конвульсиях, стараясь перевернуться на брюхо, чтобы занять нормальное положение, но неведомая сила переворачивала его то на бок, то на спину.
— Эй! — обрадованно крикнул я в телефон, — Тут Парамон!
— Ври! — отозвался водолаз. — Живой?
— Живой! Оглушенный он.
— Помоги ему!
Я попытался схватить пинагора, но он выскальзывал из грубой водолазной рукавицы, и я никак не мог его удержать и перевернуть на брюхо. Видимо почуяв мои намерения, Парамон вновь затрепыхался в отчаянных усилиях и сам принял нормальное положение. Я обрадовался— не все потеряно! А Парамон замер, не веря удаче.
Я осторожно подвел под него руку. Парамон не двинулся, он не испугался моей руки, а может, ничего не соображал. Он же был контуженый.
Я слегка сжал его в рукавице, чтобы он вновь не перевернулся. И так стоял, рассматривая великолепный наряд пинагора — наряд расцвета сил, любовной поры, наряд продолжателя рода своего.
Странное чувство охватило меня — чувство счастья и жалости, родства и любви к этой беззащитно и доверчиво лежащей на ладони рыбе. Я вдруг осознал и, осознав, испугался, что в руке у меня находится жизнь, властелином которой теперь был я. И я затаил дыхание, боясь нечаянно повредить или уничтожить эту драгоценную и такую хрупкую, неустойчивую каплю жизни, которая, переливаясь в другую, дает продолжение, сохраняет беспрерывность рода.
Но я вспомнил, что икры-то нет, ее развеяло взрывом. Может, ей и вправду ничего не сделается и со временем из нее вылупятся пинагоровы мальки, а может, действительно — это будут уже придурки? Перенести такой все-уничтожающий взрыв и остаться в сохранности и без последствий — вряд ли можно!
И опять я увидел его глаза, мы заглянули на миг друг другу в зрачки. На меня глядело что-то древнее, таинственное, из глубины природы, куда не дано нам проникнуть. И этот взгляд ничего не прощал. В нем было и неотвратимое возмездие, и превосходство сильного над слабым (хотя в тот момент я держал пинагора в руке, а не он меня), и величие вечного, недоступное нашему пониманию, и неимоверное внутреннее страдание. И опять мне стало не по себе.
Я вздрогнул, когда по телефону раздался недовольный голос мичмана:
— Ты что там делаешь? На Парамона любуешься?
— Держу его в руке. Он контуженый. Мичман помолчал:
— Ну так что теперь, так и будешь держать? А кто туннель будет промывать?
Мичман прав, конечно, не век же мне так стоять. И туннель надо промывать, у нас жесткие сроки — командование приказало убрать эту баржу с фарватера!
Я расслабил ладонь, чтобы убедиться — может пинагор держаться нормально в воде или нет? Парамон медленно, будто через силу, перевернулся на спину, показав серебристое, украшенное красными плавниками беззащитное брюхо, и начал тихо всплывать. Я поторопился схватить его и снова перевернуть вверх спиной, но он выскользнул из грубой водолазной рукавицы.
Тело пинагора замедленно всплывало, я пытался поймать его, но не мог дотянуться — он был уже выше моего шлема и плавно возносился к серебристо-голубой поверхности сияющего моря. Там, наверху, был солнечный день — и вечно неспокойный покров моря на этот раз был тих и светился ровным рассеянным голубоватым светом.