Луфарь никогда не задерживался на ее пути. И на этот раз он увидел, что медуза держит в щупальцах двух маленьких рыбешек, уже парализованных, уже обреченных. Луфарь знал, что медуза неторопливо заглотает их и рыбешки будут видны сквозь прозрачно-студенистое тело ее. Но как бы ни было здесь порою трудно, какие бы опасности ни подстерегали Луфаря, это был его мир, и иного он не знал. Ему было хорошо среди привычных обитателей, в постоянном поиске пищи, в неусыпной настороженности и неутраченном чувстве свободы. Луфарь жил в родной стихии, охотился и, не думая про опасность, нежился в теплых струях, ласкающих его молодое, налитое силой тело. И лучшей доли, чем была у него, он не желал. Шли дни, сменялись ночи, текло время. Порою какое-то смутное беспокойство овладевало им и куда-то звало. Тогда Луфарю хотелось устремиться на север в неведомые воды и гнать, гнать туда днем и ночью, пронизывая толщу океана, ощущая радость жизни и томительно-сладостный зов в молодом и сильном теле. Но не пришел еще срок, еще не позвал всевластный инстинкт на встречу с Ней, которую он никогда не видел, и Луфарь продолжал обитать в облюбованном месте, набирая силу и зрелость, необходимые для продолжения рода. Луфарь не знал, да и знать не мог, что в это время далеко-далеко на севере из балтийского порта вышел траулер, с которым он неизбежно должен встретиться. Так было уготовано судьбой.
НАЧАЛО ОБЫЧНОГО РЕЙСА
— Курс?
— Курс триста шесть!
— Право два.
— Есть право два!
— Два, сказал, не десять! — в голосе капитана звучит металл. — Одерживай!
— Есть одерживать!
Траулер тащит вправо. Не учел инерции многотонной громады, резко повернул руль и теперь не могу удержать судно на заданном курсе. Чтоб тебя!..
— Курс? — снова раздается из темноты.
— Курс триста четырнадцать!
— Лево шесть! — голос капитана накаляется,
— Есть лево шесть!
Теперь судно, как норовистая лошадь, закусив удила, прет влево. На подсвеченной картушке компаса стрелка показывает не триста восемь, как велит капитан, а уже триста один, и «Катунь» продолжает медленно, но верно катиться на левый борт.
— По чистому полю гарцуешь?! — взрывается капитан. — Здесь банки кругом. Не рыскать!
— Есть не рыскать!
И рад бы не шарахаться из стороны в сторону, да не получается. Нет еще чувства слитности с траулером, мы с ним еще не составляем единого целого, когда судно легко и послушно подчиняется малейшему движению рук рулевого, как умная лошадь хорошему наезднику. Вроде бы чуть-чуть и подворачиваю штурвал, а картушка компаса вдруг несется вскачь, крутится больше, чем надо, и я с перепугу верчу штурвал в обратную сторону, чтобы удержать траулер на заданном курсе, и еще больше сбиваюсь С курса. Главное сейчас — почувствовать судно, его норов, предугадать его стремление, и тогда дело в шляпе, тогда траулер будет слушаться как миленький.
— Курс?
— Триста семь!
— Так держать.
— Есть так держать!
— Влево не ходить, — строго предупреждает капитан.
— Есть влево не ходить!
По спине течет ручеек. Всего полчаса стою на руле, а от напряжения и безуспешного старания удержать судно на заданном курсе взмок. Окаянная «Катунь»! То влево ее несет, то вправо тащит. А по сторонам мель на мели. Идем узким фарватером.
Глухая ночь. Студеный ветер врывается в открытое лобовое окно, возле которого сидит на откидном стульчике капитан в полушубке с поднятым воротником и в надвинутой на глаза фуражке.
Сырой, с брызгами «норд» гуляет по затемненной рулевой рубке, пронизывает насквозь, а мне жарко. От неподвижного стояния у рулевого пульта закаменели мускулы ног. Чувствую, сейчас сведет судорогой. Этого еще мне не хватает!..
— Курс?
Вздрагиваю, гляжу на картушку компаса и холодею. На руле триста два градуса вместо трехсот семи! А приказано влево не ходить. Сейчас что-то будет!
— На курсе, спрашиваю! — хриплый капитанский голос подстегивает меня.
— На курсе триста два, — безнадежно лепечу я почему-то сразу пересохшим ртом.
— Отстранить от руля! — жестко приказывает капитан.
— Есть отстранить от руля! — громко и четко повторяет команду вахтенный штурман.
Мог бы уж так и не стараться. Голосовые связки демонстрирует, что ли! И чего они тут все громкоголосые такие!
— Гордеич, уйди, — тихо и извинительно шепчет он мне.
Отступаю в сторону, штурман становится на руль.
— Курс?
— Триста семь, Арсентий Иванович!