И той ночью, не попадая зуб на зуб, я думал о чем-то неясном, что ждало меня впереди, и, конечно, геройском, потому что подвиги мои были вот тут, совсем рядом, они ждали меня. А пока я таскал чурочки из железного ларя и все подсовывал их в «буржуйку», калил ее бока до малинового цвета, грел озябшие руки у открытой дверцы, а в это время спина покрывалась инеем, и я то поворачивался к печке спиной, то лицом, и было так холодно, что сон не шел.
Утром пробухали сапожищи по палубе, кто-то рванул железную дверь, и передо мной появился мичман в шерстяном водолазном свитере.
— Спишь? — недовольным голосом спросил он.
— Не-е, — еле выговорил я непослушными губами. (Я все же придремнул под утро, «буржуйка», конечно, потухла, и в кубрике стоял собачий холод.)
— В воду давно ходил?
— На Байкале.
— Сейчас будем выполнять боевое задание.
— В море пойдем? — обрадовался я. — В боевой поход?
Он усмехнулся:
— В боевом походе на таком корыте сразу захлебнешься. Мы больше тут, у бережка, на мелкоте воду мутим. Тихо-мирно, и мухи не кусают.
Это меня удивило. За что же ему дали второй орден?
В кубрик уже набились водолазы, хмурые, невыспавшиеся, с серыми лицами, недовольные, и я никак не мог понять — почему они такие, пока не услышал:
— Приказ: поднять утопленника! Сейчас перетянемся на место — он там, в конце причала.
Мичман медленно обвел всех глазами и остановил твердый взгляд на мне.
— Пойдешь ты.
Я обомлел.
— Я-а?!
— Ты. — И жестко уточнил: — Глубина тут небольшая, он где-нибудь под причалом, если, конечно, отливом не утащило.
Он говорил еще что-то, а у меня молотом бухало в голове: «Утопленник!» Я с детства боялся их. У нас в деревне утопилась девица, что-то там произошло с ней, какая-то несчастная любовь, и она кинулась в омут у моста, утонула в нашей мелкой речушке. Ее вытащили. Утопленница лежала на глинистом берегу в белой нижней рубахе, облепившей ее тело. Мы, мальчишки, со страхом смотрели на нее. Нас отгоняли взрослые, но мы с замиранием сердца все старались взглянуть на погибшую. Она притягивала нас чем-то таинственным, непонятным, вечной непостижимостью смерти. Потом утопленница снилась мне по ночам, и я кричал. А однажды вечером в темных сенках нашего дома она примерещилась мне в углу, и я забился в припадке страха. И долго еще преследовала меня ее белая мокрая рубашка, прилипшая к посиневшему закостенелому телу, мокрая серая коса, лежащая рядом как чужая, будто веревку кто бросил. С тех пор у меня остался страх перед утопленниками. И вдруг — я должен идти и искать утонувшего матроса!
— Ты что, оглох? — услышал я недовольный голос мичмана. — Слышишь, что я говорю? Надевай вон ту рубашку, она все же посуше других. — Он кивнул на прорезиненную водолазную рубаху, что висела возле остывшей печки. — Теперь она будет твоя. За нее будешь отвечать. Ясно?
— Ясно, — пролепетал я, все еще оглушенный известием об утопленнике.
— Боевое крещение, — сказал кто-то.
Вот уж не думал, когда ехал на Север, что у меня будет такое крещение. Все что угодно думал, но чтобы лезть за утопленником — никак.
Уже когда я, облаченный в скафандр, стоял на трапе (осталось только надеть медный шлем), мичман, видимо поняв мое состояние, сказал:
— Не дрейфь, он же мертвый.
Именно это-то и пугало меня больше всего.
— Почему утоп-то? — все допытывался один из водолазов, обращаясь сразу ко всем. — А? Почему?
— Тебе не все равно? — оборвал его мичман.
Два матроса с эсминца и офицер в черной шинели стояли на палубе катера, храня неприступное молчание. Всем своим видом они показывали, что находятся здесь только по долгу службы и в разговоры вступать не намерены. И к ним никто не обращался. Водолазы гадали, что произошло: одни говорили — при бомбежке, другие— мол, сам ночью оступился.
Я опустился в ледяную воду. На Байкале я привык к воде прозрачной, здесь же она была совсем иной, правда, тоже чистая, но тускло-серая в отличие от голубой и поразительно чистой байкальской.
Потом, за свою семилетнюю водолазную службу, я буду опускаться в разные моря и озера, но пока что мог сравнить только две воды: байкальскую и вот эту, заполярную. Грунт тоже был серым, с коричневой примесью песка. Правда, песок проглядывался только кое-где — все сплошь было завалено хламом.
Потом я привыкну, что в портах, у стоянок кораблей на дне лежит черт знает что! Самая настоящая свалка, как на городском отвале. И если за городом еще сжигают мусор, то у причалов, на дне, никто не убирает, и накапливается всякая всячина: и почерневшие бревна-топляки, и железяки какие-то, и консервные банки, и якорные цепи, и бутылки, и рваные сапоги, и куски брезента, и рукавицы, и проволока, и лоскуты материи, и еще что-то — и все это покрыто толстым слоем рыжего ила. Я впервые видел такой хаос и потому был удивлен.