— На, курни, — предложил водолаз.
Я отказался. Я еще не курил тогда.
Быстрым шагом вернулся мичман, простукал кирзачами по деревянной сходне с причала на катер.
— Иди, осмотри и доложи — как лежит и где!—приказал он и заглянул мне в глаза: — Не боишься?
Странно, но бомба меня не пугала. Я смотрел, как матросы тяжело поднимали уже завернутого в брезент утопленника на причал.
Мичман тоже проводил взглядом труп:
— Подарочки сегодня. Один за другим. Веселый день. — И снова испытующе спросил: — Не померещилось тебе там? Бомба?
— Не-е, — протянул я неуверенно.
— Иди!—повторил мичман. — И доложи: «не-е» или «да».
Я уже и сам сомневался. Кто ее знает, может, «не-е», а может, и «да».
— В три глаза смотри! — наставлял мичман. — Не задень! Ну давай! Ни пуха тебе...
— Спасибо, —вежливо ответил я.
— К черту! К черту пошли меня! — вдруг заорал мичман. — Интеллигенцию тут разводит!
Послать командира к черту я не мог. Мне было семнадцать, и я был салажонком.
Я долго искал ее, она куда-то запропастилась. То торчала на пути, а то вдруг исчезла, и я уже не знал: видел ее или и впрямь померещилась.
— Ну как? — нетерпеливо допытывался мичман.
— Не вижу.
— Ищи! — жестко приказал мичман. — Раз поднял панику — ищи и найди!
А я не мог ходить, готов был кричать от боли в ноге, тащил ее за собой как тяжелое бревно.
Я уже потерял всякую надежду найти бомбу и думал, что зря поднял панику, когда обнаружил, что стою... на ней. У меня похолодело в груди — все же бомба, не игрушка!
Она врезалась в грунт почти вся, только наклонно торчал черный стабилизатор, и я каким-то образом умудрился встать на него.
Осторожно сойдя с бомбы, доложил наверх:
— Есть!
— Есть? — быстро переспросил мичман. — Бомба?
— Бомба.
— Какого типа? Фугасная, осколочная?..
В этом я еще не разбирался.
— Не знаю.
— А-а!.. — чертыхнулся мичман. — Ну хоть как она лежит?
— Вся в грунте, хвост торчит, — сказал я, чувствуя вину, что не могу грамотно доложить.
— Та-ак, — мичман помолчал. — Стой на месте. Мы тебе сейчас шкертик подадим со шлюпки. Буй поставишь.
— Ладно.
— Не ладно, а есть! — строго поправил мичман.
— Есть, — повторил я.
— Вот так! Жди. Да не вздумай топтаться! Стой в сторонке.
А я не боялся бомбы. По дурости, конечно. «Она неживая, — думал я, — не полезет обниматься». Я рассматривал стабилизатор бомбы — черная железка, довольно крупная. «Неужели полтонны?» —с легким изумлением думал я. Среди хлама бомба выделялась лишь неестественностью, что ли. Хлам сам по себе, а она сама по себе. Среди хаоса свалки она была телом инородным и лежала вроде бы с каким-то затаенным ожиданием. «Почему она не рванула?»
— Смотри! Спускаем! — предупредил мичман.
Я поднял глаза и увидел, что прямо на меня падает что-то длинное и темное. Это был шкертик с грузиком на конце.
— Накинь там петлю на что-нибудь рядом! — приказал мичман.
Я поймал шкертик и, не придумав ничего лучше, стал набрасывать петлю на хвост бомбы. С третьей или четвертой попытки мне удалось это сделать.
— Накинул! — доложил я.
— Выходи! — приказал мичман.
Я поспешил наверх. Наконец-то снимут галошу и боль в ноге прекратится.
Пока снимали скафандр, я заметил, что корабли отошли и стоят на рейде, только один наш катер торчит у опустевшего причала, а на палубе облачают в скафандр мичмана, и здесь же лежит тяжелая черная и приплюснутая противотанковая мина. Мичман подложит ее под бомбу, выйдет наверх, а сапер крутанет свою адскую машинку на берегу — мина взорвется, бомба сдетонирует.
Все страхи мои были позади, я сушился в кубрике возле горячей печки, приходил в себя от пережитого, растирал опухшую ногу, с облегчением чувствуя, как боль покидает ее. И теперь, когда боль сладостно затихала, когда я согрелся у печки, я подумал, что мог бы подложить эту мину под стабилизатор бомбы, незачем мичману самому идти под воду, и сказал об этом.
— Хватит с тебя и утопленника на первый раз, — ответили мне.
Пока я сушился возле печки, с блаженством впитывая тепло, мичман спустился на дно.
Переодевшись в сухое, я вышел на палубу.
Пустой, будто притихший в ожидании чего-то причал; пустынная притихшая губа; недвижные закамуфлированные корабли на дальнем рейде, впаянные в серую, с металлическим отливом воду; хмуро-молчаливые, заснеженные сопки с черными проплешинами на макушках от арктического ветра; низкое оловянное небо; напряженные лица матросов—от всего этого вдруг прокралась в сердце непонятная тревога.