После разгрома анархистских штаб-квартир Дзержинский пригласил нескольких иностранцев осмотреть их. Сопровождал «экспертов» заместитель Дзержинского по ВЧК Яков Петерс. Роберт Брюс Локкарт вспоминал:
«Анархисты присвоили лучшие дома в Москве. На Поварской, где раньше жили богатые купцы, мы заходили из дома в дом. Грязь была неописуемая. Пол был завален разбитыми бутылками, роскошные потолки изрешечены пулями. Следы крови и человеческих испражнений на обюсонских коврах. Бесценные картины изрезаны саблями. Трупы валялись где кто упал. Среди них были офицеры в гвардейской форме, студенты — двадцатилетние мальчики и люди, которые, по всей видимости, принадлежали к преступному элементу, выпущенному революцией из тюрем. В роскошной гостиной в доме Грачева анархистов застигли во время оргии. Длинный стол, за которым происходил пир, был перевернут, и разбитые блюда, бокалы, бутылки шампанского представляли собой омерзительные острова в лужах крови и вина. На полу лицом вниз лежала молодая женщина. Петерс перевернул ее. Волосы у нее были распущены. Пуля пробила ей затылок, и кровь застыла зловещими пурпуровыми сгустками. Ей было не больше двадцати лет. Петерс пожал плечами.
— Проститутка, — сказал он, — может быть, для нее это лучше.
Это было незабываемое зрелище. Большевики сделали первый шаг к восстановлению дисциплины».
Тем не менее по анархизму, как по политической силе, тогда был нанесен тяжелый удар. А через два дня было закрыто и «Кафе поэтов». Видимо, какую-то связь политического и художественного анархизма новые руководители все же чувствовали.
После «Кафе поэтов» появилось кафе имажинистов «Музыкальная табакерка» на углу Петровки и Кузнецкого Моста. Затем — «Венок искусств», «Десятая муза», «Элит», «Трилистник» и др. Начинался «кафейный период» русской поэзии. В каждом из кафе собирался определенный круг литераторов. Время от времени вспыхивали скандалы. 14 апреля 1918 года газета «Новости дня» писала о событиях в кафе «Трилистник»:
«Мирное житие далекого от шумной улицы кафе было нарушено вчера „очередным“ выступлением г-на Маяковского. Лишившись трибуны в закрывшемся „Кафе поэтов“, сей неунывающий россиянин, снедаемый страстью к позе и саморекламе, бродит унылыми ночами по улицам Москвы, заходя „на огонек“, туда, где можно выступить и потешить публику. Вчера, однако, г-н Маяковский ошибся дверью.
Публике, собирающейся в „Трилистнике“, оказались чужды трафаретные трюки талантливого поэта. Сорвав все же некоторое количество аплодисментов, г-н Маяковский удалился. Волнение улеглось. Вновь зазвучали прекрасные стихи В. Ходасевича и Эренбурга…»
Блюмкин стал все чаще и чаще заходить на «литературные огоньки». Туда его водил Есенин. Знаменитый и уже неоднократно описанный случай произошел на именинах Алексея Толстого. Кстати, когда Толстому в первый раз предложили выступить в кафе, он ужаснулся. «Вы приглашаете меня читать в кафе? — с ужасом переспросил будущий „красный граф“. — Простите, но… там одни спекулянты». Впрочем, Толстой быстро «втянулся в процесс» и с удовольствием «читал» в кафе, да и не только там.
Так вот, о вечере у Толстого. Тогда у него собралось человек сорок, если не больше. Владислав Ходасевич вспоминал в том же очерке:
«Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо — и неглупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. (Здесь Ходасевич ошибся: от момента появления Блюмкина в Москве до убийства Мирбаха прошло не более двух месяцев. — Е. М.) Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть — и простодушно предложил поэтессе:
— А хотите поглядеть, как расстреливают? Я вам это через Блюмкина в одну минуту устрою».
Действительно ли Есенин мог это «устроить» или просто красовался, трудно сказать (скорее всего, хотел щегольнуть), но этот разговор хорошо передает нравы того времени — известный поэт запросто приглашает даму посмотреть на расстрелы, чтобы развлечь ее и добиться благосклонности. Прямо не Москва, а какой-то Рим времен Нерона или Калигулы.
Чем чаще Блюмкин появлялся на поэтических вечеринках, тем развязнее становился, не таясь рассказывал о своих подвигах и работе. Сам вид Блюмкина, его принадлежность к зловещей и загадочной ЧК, рассказы о его приключениях вызывали у слушателей невольное уважение, смешанное со страхом. А как иначе относиться к человеку, который, по его же словам, мог лично решать, кого расстрелять, а кого оставить в живых?