— Внук хороший, книжки читает.
— Это главное. Молодежь — это гвардия будущего. Ты только проследи, какие книжки, а то теперь пишут… Читал, в газете пишут про идеологические шатания?
— Он по научной части читает, фантастику.
— Это хорошо. Это про космонавтику. Хорошо.
И книжки одобрил, и внука одобрил Ефим Гармата. А у него глаз наметан, старый общественник. Поговорили и о деле.
Изменения в составе Политбюро редко бывали, но все же случались. Кого-то введут, кого-то выведут. Значит, надо новый портрет заказывать. И расположение по левую и правую стороны от Центрового может быть новое. Райком указывал Ефиму Гармате, как должен висеть каждый портрет, а Гармата в номерном порядке слева и справа от Центрового указывал расположение портретов Якову. Яков же у себя заметки делал: «Болезненный — справа третий, Николай Иванович Подметайло — слева второй, Худощавый — справа четвертый и т. д.»
До очередного праздника далеко, но все должно быть заранее проверено. Наглядная агитация и пропаганда — дело серьезное. Недаром село Геройское, бывшая деревня Перегнои, неоднократно отмечалось за оформление дома культуры в праздничные дни и районной газетой и в райкоме.
Игоряхе село Геройское понравилось, и с дедом он подружился. Начал приезжать в год по разу. И сроднились они, как могут сродниться одинокие люди. Каждый год теперь Яков считал дни, считал недели, считал месяцы до приезда внука.
— Три месяца четырнадцать дней осталось, — говорил он Ефиму Гармате, — месяц остался, полторы недели осталось…
А проводит Игоряху в Москву, домой придет и сразу заметку делает, новый счет открывает к новой встрече, и горечь разлуки не так печет.
Когда повзрослел Игоряха, начались у него с дедом противоречия, хоть и любовь осталась прежней. Начались насмешки, ибо Игоряха смешливым вырос.
— Ты, — говорит, — у меня, дед, Распутин. Бороду только побольше заведи.
— Это как же Распутин? Который такой?
— Распутин, — смеется Игоряха, — мужик, который при царе министров снимал и назначал… И ты здесь, в селе Геройском, бывшая деревня Перегнои, руководителей партии и государства снимаешь и назначаешь…
Недаром Ефим Гармата предвидел. Книжки дело хорошее, но книжки книжкам рознь. Начал Игоряха привозить какие-то другие книжки, не показывает их и что-то пишет, выписывает оттуда. А в последний раз с крестом на груди приехал.
— Ты что, верующий?
— Верующий.
— Как же так? Дед твой с молодых лет комсомолец, а ты, значит, другой путь выбрал.
— У каждого, дед, свой путь.
— Знаю я, — говорит Яков, — ваш Христос за что агитирует. Поцелуй врага своего… Так?
— Ну, допустим, — смеется Игоряха.
— А разве это реально? Кто же врага своего поцелует, кроме сумасшедшего? Меня хоть режь, хоть жги, я никогда американского банкира не поцелую.
— Ну, пойди, секретаря райкома поцелуй, — смеется Игоряха.
Задумался Яков. «Что-то мы в молодежи не поняли и где-то допустили ошибку», — поделился на рыбалке своими сомнениями с Ефимом Гарматой Яков.
— Сироты они у нас, — после долгого молчания, глядя на речную воду, ответил Ефим Гармата, — умер отец наш, Иосиф Виссарионович…
И заплакал вдруг, дыша свежей ухой и водкой, привалился к плечу Якова. Оторопело сидел Яков. Всегда его Ефим утешал, а тут Ефима утешать приходится. Слышал он, что какие-то неприятности у Ефима в райкоме. Новый секретарь райкома Клещ с Губко дружен и Таращука, выкормыша Губко, хочет в секретари партбюро протащить. А старую сталинскую гвардию на пенсию.
— Но мы еще поборемся, — доверительно сказал Ефим Гармата, — у меня повыше опора есть. Я на обком обопрусь… Я Алексею Степановичу, лично…
И они снова долго сидели, глядя на багровый закат.
— На живодерню скоро меня, — с горечью говорил Гармата, — как старую клячу… И шкуру обдерут… Теперь на партийной работе другие нужны… В спинжаках.
— Не простая стала жизнь, не простая, — ответил Яков, — но, может, так и надо… Чем выше в гору, тем тяжелей. А коммунизм ведь как называют — вершина… Я в профсоюзной санатории когда был — красота… Горы, как сахарные головки… Сахар в голубом небе… Не лизнешь, а во рту сладко от одного вида… Вот так, может, и коммунизм, рафинад наш небесный… Не лизнешь, а во рту сладко…
— Во рту-то сладко, да в животе урчит, — ответил Ефим Гармата, — давай-ка лучше ушицы… Хороша получилась ушица, с жирком.
Так ушицей и успокоился старый товарищ. Товарищ — дело хорошее, испытанное. Потому обрадовался Яков, когда Игорь приходит, говорит: