4
Утром на газике выехали с розыскной собакой в село Геройское, бывшая деревня Перегнои.
Анюта, конечно, всю ночь глаз не сомкнула. Увидала, как кряхтя выбирается полусогнутый Яков с распухшим лицом из милицейского газика, подбежала, обняла, заплакала.
— Я так и чувствовала, что с вами что-то случилось.
— Ладно, упал, ударился. Ты давай что-нибудь Емельяна, шапку или рубаху.
Милиционер-проводник сначала понюхал предметы сам. Шапку он забраковал — воняет солидолом. Рубаху тоже — махрой несет. Наконец какую-то майку проводник, понюхав, поднес к мокрому собачьему носу. Собака сделала полукрут по двору, остановилась и залаяла перед дощатой дверью под лестницей на чердак. Там, «в засаде», под лестницей собственного дома, сидел три дня Емельян Яковлевич Каша, надеясь уличить жену в неверности. Провиантом он запасся основательно. Лежало на газете несколько буханок хлеба, кусок сала, лук, колбаса, вареные яйца, и стояло два ведра воды, одно уже почти выпитое.
— Каша Емельян Яковлевич? — торжественно произнес старший лейтенант Простак.
— Ну я.
— Каша Яков Павлович, признаете своего пропавшего сына?
— Признаю, — распухшими губами ответил Яков.
— Прошу подписать протокол. Тут дело, сами понимаете… Тут ведь и ложным вызовом пахнет.
Нарочно пугнул старший лейтенант, хоть это и излишне. И так молчать будет стахановец. Проглотит все, что по печени и по пояснице получил.
Подписал Яков протокол, еле добрался до лежанки и свалился. А Емельян сразу же укладываться стал, вещи собирать.
— В Москву уезжаю, к другу. Там шофера нужны.
— Ты что ж надумал, — шевелит губами Яков. Кажется кричит, а на самом деле шепчет.
— Я не к вам обращаюсь, я к жене моей, — говорит Емельян, — вы не отец мне, а змей-горыныч. Видел я, как вы жену мою, родного сына, соблазнить хотели… И она к вам липла… Но с ней я еще потолкую…
— Это на отца так, — задыхается Яков, — на отца… — и заверещал новым голосом тонко, — на отца-а-а-а… А-а-а… — за голову схватился.
— Не обращайте внимания, Яков Павлович, — говорит Анюта, — сдурел он.
— А ты поменьше болтай, собирайся… И сына одевай… Чтоб эту ночь, в этом проклятом доме, этим проклятым воздухом я уже не дышал…
Так сказал, что дальше уже говорить нечего. Замолчали все. Только под вечер Анюта нарушила молчание, подошла к Емельяну и тихо:
— Отец ведь больной… Подождали бы хоть несколько дней, пока поправится…
— Пусть бы и подох, — громко говорит Емельян, — ненавижу я его… Удушил бы…
Так и уехали. И остался Яков один. Емельян специально следил, чтобы жена с отцом не попрощалась. Но, когда Емельян отлучился по нужде, она торопливо подошла и поцеловала Якова в мокрое от слез горячее лицо. И Яков понял, что в последний раз он чувствует запах ее волос, слышит ее скорый и легкий шаг, видит ее всю наяву такой, какой долгие годы будет видеть во сне. Полина ушла под трактор, а Анюта в проем двери, и обе окончательно слились воедино в смерти своей. «Прощай, прощай, сердце мое».
И начал Яков не жить, а доживать свои годы. Особенно трудно было первое время. Работал он, как прежде, по-стахановски, но уже без прошлого аппетита к труду. Придет с работы в пустую хату, сядет, не ужиная и не снимая спецовки, и говорит, глядя в потолок.
— Заболел я, Анюта, совсем заболел.
И так подолгу сидеть может и одно повторять.
Как-то зашел к нему Ефим Гармата, спросил, бодро поздоровавшись:
— Как живем, как жуем?
— Живем хреново, а жевать не хочется, — признался Яков.
— Пишет Емельян?
— Нет, молчит… Да мне не он важен, к нему у меня сердце остыло. Внучок у меня там, Игоряха, и Анюта, мать его.
— Да, да, я слышал, — неопределенно как-то сказал Ефим Гармата и потупил глаза, — Губко хотел на партбюро дело раздуть, но я пресек… И в райкоме меня поддержали…
— Какое дело?
— Ну… По аморальной части…
Опять руки пошли в ход у Якова… И зрачки расширились.
— Меня… По аморальной части…
— Так я же говорю, пресек… И не будем больше об этом… Но здоровье у тебя сильно амортизировано, а мы не можем вот так разбазаривать кадры старых большевиков. Решено поставить тебя на капитальный ремонт, с направлением в профсоюзный санаторий. А по возвращении будет тебе новое партийное поручение… Хочу поделиться с тобой радостным известием. За хорошие трудовые показатели коллективу разрешено вывешивать на дворце культуры не просто портреты отдельных выдающихся деятелей партии и государства, а портреты членов политбюро в полном составе, в то время как кондитерско-макаронную фабрику в Трындино, за срыв квартального плана, этого права лишили. Так что портреты примем от них по безналичному расчету.