Вот он на меня серьезно смотрит, а я плачу... Так...
«Любишь меня, Наталья?» — спрашивает.
Я сквозь слезы головой только мотнула — да, значит.
Он молчит... Потом ничего не сказал, только сказал:
«Не плачь, не бойся, ничего делать не буду. Привыкай ко мне сначала».
А я опять сквозь слезы:
«Ославят меня, Петенька, на всю волость».
«Не бойся, не ославят».
А сам обутки скинул, штанину на левой ноге закатал, большой нож со стола взял...
Я и слов решилась. Дрожу вся... Что, думаю, делать будет. А он ко мне — сама не разберу, ласково или зло молвит:
«Скорей стели простыню...»
А я ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть. Достал тогда сам Петр простыню, ставит на нее свою ногу и чирк ножом по своему телу, по ноге то есть...
Кровь как закапает, струей как побежит на белый плат... А он не унимает. Тут-то я все и поняла... Плачу от радости, хочу к нему на шею броситься — обнимать, целовать, а саму ноги не держат.
Он мне и молвит:
«Ну, милая Наташенька, все у нас в порядке... Полежим-ка теперь, отдохнем спокойно».
Так... Тут я к нему всей душой и припала.
Наутро размахнулись двери.
Петр сватьям рудяную простыню подает... Ну, опять песни, вино, кричат, поздравляют, целуют, бородами колют. Сватья, как положено, говорит:
«С вечера — девка, с полуночи — молодушка, а на заре — хозяюшка».
Матушке моей и мне уваженье. Петру поздравленье несут. Вот... Через неделю только сделались. Так... А небось больно ногу хватил?
— И по сей, день след остался,— смущенно махнул рукою Петр.
— Вот как было, а он для красного слова ишь какой поклеп на себя возвел.
— Ну и здорово! — крикнул Леша и стукнул стаканом о блюдечко.— Молодцы, стариканы!
КУМ ИМПЕРАТОРА
Помыслы Леши долго не задерживались на одном.
— Вот ты о кулаке Зайкове обмолвился. Что это за птица была, как ее ликвидировали?
— А ты не знаешь? — изумилась Наталья.— Я думаю, почитан, вся наша сторона о нем знает.
— Да это императорский кум.
Петр обрадовался возможности перевести разговор на другую тему.
— Когда у Зайкова Василия Ивановича народился сын, он тогда уже три почтовые станции держал, шняку в Белом море и трактир на тракте да членом Союза русского народа имени Михаила-архангела состоял. Ну, родился у него сын. Он на телеграф смотался.
Телеграмму в Царское Село:
Его императорскому величию государю императору Николаю Александровичу Второму. Точка. Родился сын. Точка. Прошу быть восприемником святого крещенья.
Подпись: член Союза Михаила-архангела купец крестьянин Зайков.
Притом оплаченный ответ. Так...
Через три дня ответ:
Крестное отцовство принимаю. Точка. Лично прибыть не могу. Точка. Высылаю крестнику полтораста рублей. Точка. Николай Второй. Точка.
Василий Иванович с этой телеграммой чуть ли не всю губернию обскакал... Гордился. Так...
Он и такую штуку вытворял. Поедет на нижегородскую ярмарку или там на другую. До железной дороги больше чем полтыщи верст. Он вперед себя телеграмму всем становым приставам посылал:
Выехал. Встречайте. Зайков.
Становые сначала и придумать не могли, кто такие депеши посылает. Должно быть, высокое начальство. Сразу, моментально всполошатся. Дороги приготовят... Подметут. Мостки проверят, чтобы все в самый раз, и при полном параде стоят у околицы — ждут. А тут Зайков на тройке — гривы лошадиные в лентах — летит. Увидит он народ со становым, полтинник швырнет в зубы. Те столбами стоят и ругаться позабыли.
— А когда англичане да американцы у нас стояли, такое с ним случилось,— заговорила Наталья.— Идут аглицкие солдаты по улочке, а Зайков окно свое распахнул, из окна выглядывает. Увидел их, рукою приглашает — зайдите, мол. Словом — милости просим. Добро пожаловать!
Они его и послушались. Размахнули двери. В горницу вошли. Так... Пусто. Никакого Зайкова нет и в помине. Подождали, может, хозяин за закуской побежал. Нет. Всю избу обыскали, на чердак даже лазали. Словно корова языком слизнула — нет и нет Зайкова. Обозлились они. Выругались по-своему, решили: после придем насмешника пощупать — не красный ли. И ушли. Делать нечего, а Зайков все время в бочке был. Перед окном стояла большая бочка сорокаведерная, водой до краев полна. Он, как англичан пригласил, сразу же и запугался, как бы чего не вышло, или не знаю чего уж ему в голову пришло,— и сиганул из окна в бочку. Там все время и просидел, пока у него гости были. Высунет голову, вздохнет и снова нырнет. Пересидел. А когда наши пришли, стал он доказывать, что от империалистов пострадал: «Чуть в воде не захлебнулся и болезни разные в бочке получил».