Я точно знаю, что Себастиан — именно он. Черные штаны и черная водолазка. Черные ботинки, сверкающие и холеные. На руках черные перчатки с обрезанными пальцами. Он выше меня на голову и шире в полтора раза.
Себастиан похож на Элайджу Вуда, три месяца не покидавшего качалку. На бледном лице ноль процентов эмоций. Смотрит прямо перед собой, руки висят вдоль тела. За его спиной в сгустившейся весенней ночи виднеются силуэты сторожевых псов. Их драконьи глаза сверкают в свете, льющемся из открытого проема.
Я в беде. Еще не знаю, насколько серьезной, но теперь это осознается совершенно отчетливо.
В полнейшей тишине закрываю дверь на крыльцо, отсекая морозный воздух.
Разворачиваюсь и по собственным грязевым следам возвращаюсь к подвальной лестнице.
Я в беде…
Происходящее внезапно отбрасывает меня назад, в прошлое. В детство, прошедшее под дребезжание трамвая. Неожиданно вспоминаю, как с друзьями, тайком от родителей, катался на нем через весь город. Не помню номер, но это и не важно. Сейчас вообще никто не поверит, что трамвай ходил через Старый мост. А он ходил… И многим дальше — на Левый берег, в самую его глубину. И через добрую половину Правого. А мы — мальчишки с одного двора, сбежавшие в поисках приключений — все ехали, ехали и ехали, прилипнув к окнам, и это путешествие казалось упоительно-бесконечным.
Происходящее отбрасывает меня в прошлое. Туда, где родилась игра в «Цветовой код». Не «Семицветик» или «Угадай-цвет», а именно «Код». Мы все пытались подтянуть под космическую фантастику и ее чарующие термины. Вспоминаю простейшую суть забавы, и сердце отчего-то щемит…
Штурман экипажа задает цвет. Остальные, пялясь в окна, лихорадочно ищут нечто указанное. Вариантов может быть много. Командир — он же начальник экспедиции — определяет, какой из вариантов интереснее. Я почти всегда проигрываю, потому что «белая волга» куда скучнее «дохлого белого голубя»…
Сейчас, встретившись с черным Себастианом, обреченно понимаю, что снова в игре.
Я черный плащ опереточного злодея, бесстыдно манящий подкладом, словно приоткрытое женское естество. Я смерть, каковой ее воспринимает большинство людей.
Спускаюсь в подвал.
Санжар, Эдик, Чума, Пашок, Марина и старуха сидят на своих койках, глядя на меня с молчаливым укором. Затем старший слуга говорит:
— Больше так не делай. — Встает, покидает закуток и подходит к столу с едой. — Давайте ужинать.
Предназначение
Удивляюсь сам себе, но сплю крепко, без сновидений.
В голове и душе пусто, будто прошел ураган. На тумбочке — аккуратно сложенная стопка одежды из секонд-хенда. Футболки, домашние штаны, шарф, кепка и вязаная шапка, носки. В запечатанной упаковке новые трусы, пар десять. Рядом полотенце, зубная щетка и паста, бритвенный станок, мыло и упаковка туалетной бумаги.
Сигнал побудки еще звучит. Но Санжар уже сидит на соседней — пустой — кровати, наблюдая за моим пробуждением.
Словно ничего не произошло.
А что, собственно, произошло?
— Сегодня работаем по дому, — говорит он, поверх моего плеча посматривая на занавеску Эдика. — Чистим паркет и сжигаем мусор.
Я не отвечаю. Отправляюсь умываться.
Долго, с чуждым медлительным упоением скребу лицо бритвой. Размышляю.
Мне никто не угрожал. Никто не приковывал цепью к батарее центрального отопления. Не вырывал ногти и не отбирал паспорт. Меня готовы кормить, поить и обеспечивать работой. Почему же тогда звук захлопнувшейся ловушки до сих пор стоит у меня в ушах?
Чищу зубы, умываюсь. Рядом шумит водой Пашок. Даже не пытается начать разговор, что совершенно устраивает обоих. Из кабинки унитаза слышно смешливое бормотание Чумы — он читает анекдоты на последней странице газеты. Когда возвращаюсь в жилой блок, казах все еще на прежнем месте.
— Кто такой Себастиан? — спрашиваю я, словно возобновляю прерванный разговор.
— Гитлер-то? Друг семьи, — отвечает тот. С места не сдвигается, смотрит снизу вверх. — Немец вроде. По-нашему почти не понимает, даже не пытайся. Он тут вроде как за телохранителя.
— И сторожа, — добавляет Чумаков из-за моей спины. На нем спортивные штаны и знакомая майка, под мышкой зажата газета, зачесанные волосы растрепались. — Лучше не зли…
Мы с Чумой начинаем одеваться. Санжар все еще неподвижен.
— Знаешь, — вдруг выдает он, будто только этого и ждал, — у меня в Алматы друг жил, Казтуган. Химик от рождения. Варил все подряд, хорошие деньги заколачивал. Работал на фабрике «Джапан Тобако Инкорпорейтед». Хорошо там платили, да. Хрен устроишься. А еще ему хорошо платили уважаемые люди из одной медицинской корпорации. И по их заказам Казтуган украдкой, так и не попавшись, подсыпа́л в одну из сотен тысяч сигарет на конвейере очень сильный, но медленно действующий яд.