Стоял под теплыми струями, безразлично наблюдая, как грязно-кровавая вода сбегает в слив. Левое плечо прилично болело. Видимо, связку потянул. В уличной драке не оставляли время на разогрев. Мордобой, как правило, стартовал внезапно. Достаточно кому-то одному из участников конфликта выбросить кулак, слегка задеть оппонента — и понеслась.
Тестостерон. Норадреналин. Адреналин. Кортизол. Полная мобилизация всех внутренних ресурсов. Эмоциональный подъем, близкий к эйфории. Серега верил, что может испытывать все эти ощущения в моменты агрессивных уличных разборок.
До сегодняшней ночи.
Сердцебиение ускорилось, частота и глубина дыхания увеличились — стандартный старт. А дальше не возникло никаких эмоций. Ровным счетом — ноль. Все происходящее — без боли навылет.
Этой ночью дрался только потому, что того требовала ситуация. Не на Карпа же в самом деле надеяться. После алкоголя уровень защиты у того бывал нестабилен. Быку так и вовсе — то зуб вынесут, то руку вывернут.
Града же, без каких-либо преувелечений, называли семижильным. За годы беспечной юности никаких серьезных травм не получал. Да и держался в драке до последнего "панкратиаста" и последнего "часового". Останавливался, только когда всех в лежачее положение оформят.
Знал, что отец с матерью ему покоя не дадут. После душа застал их в спальне, в нетерпении сновавших по периметру. Обвинительный приговор вынесли сразу после его неподобающего возвращения домой. Не все еще высказали. Отец точку не втоптал, мать не наследила запятыми.
— Вам не надоело? — спросил серьезно. — Ничего ведь не изменится.
Градские оторопело застыли. Обычно они стартовали с наездами, а Серега уже походу вяло отмазывался. Видимо, и в этот раз речь заготовили, а тут он неожиданно активизировался раньше времени.
Ничего, и правда, не менялось. Он, как напивался — так и напивается, как ввязывался в драки — так и ввязывается, как участвовал в гонках — так и участвует… Если прекратить — то как ему вообще существовать? Зачем?
Только Градские не привыкли легко сдаваться. Упорства им не приходилось занимать. Воспитательный процесс — святое дело, хоть и бесполезное.
Отмерли.
— Как же так, Сережи? Кто это сделал? Какие-то хулиганы? Ты их знаешь?
Отец беспокойную речь матери поддержал громким язвительным хмыканьем.
— Ты даешь, мать… Ей богу, смешно! Это он, — за тяжелым выдохом последовал яростный указующий перст, — наш сын, хулиган! Авторитет доказывает! Шайку свою защищает, — расходился, сотрясая воздух оскорбительными речами.
Знал же, что все бесполезно. На х*ена убивал нервные клетки? Внутри Сергея ни единой эмоции не проскочило, в то время как на лице отца они танцевали безумный канкан. Ему ведь так не терпелось задеть бездушного отпрыска за живое! Хоть самую малость!
— Снова этот твой Карп за дело по зубам получил, а ты, крестный отец, массу тянешь?
Расширяя ноздри, Серега медленно вдохнул и произнес тем раздражающе отстраненным тоном, который отец так ненавидел:
— Пап, ты, давай, не перекручивай. Тебя там не было. А то, что донесли, черт знает сколько раз перевернуто с ног на голову.
— А я вот думаю, мало вам вломили! — в сердцах прокричал Николай Иванович. — Ты пятнадцать лет каратэ занимался, чтобы по убогим подворотням ногами махать?
— Нет. Не для этого. Мне нравилось в летнем тренировочном лагере. Без вас.
— Коля, я прошу тебя… — предупреждающе вставила мать. — Держи себя в руках.
Только, где там! Градский-старший эту просьбу даже не расслышал.
— Ну-ну, герой! Чего ты стоишь без нас? И где машина, позволь полюбопытствовать?
— В центре.
— Коля…
— Где именно — в центре? Или ты точно не помнишь? — с издевательской усмешкой.
Прерывая этот односторонний скандал, Град тронул отца за плечо, чем всегда выказывал некую привязанность, но отнюдь не стыд и расскаяние, как того хотелось Николаю Ивановичу.
— Возле Дюка[1], - бросил перед тем, как присесть на кровать.
— Возле Дюка…
Отключив звук, положил мобильник на тумбочку. Мать, тут как тут, склонилась, разглядывая рассечение на лбу.
— Мне кажется, нужно все-таки зашить.
— Мам, я устал и хочу спать.
Вздохнула тягостно.
— Ложись, конечно.
Упав на спину, разлегся поперек кровати. Закрывая глаза, выровнял дыхание. Пока мать задергивала тяжелые серые портьеры, отец еще некоторое время бухтел.
— Господи, доживу ли я, чтобы увидеть тебя человеком…
Провалился в темноту.