– Одни эмигрируют, другие просят милостыню, третьи становятся поводырями слепых на дорогах и ярмарках, – говорил Диого Релвас у входа на кладбище тем, кто стоял возле него. – Если копнуть глубже, то слепы все, и особенно те, кто идет во главе всего этого; они, как сказал святой Матфей, приведут к яме.
Вернее, если быть честным, это сказал Диого Релвасу падре Алвин, который шел впереди похоронной процессии, направляя ее вялый шаг.
Церковный колокол звонил по усопшему. Звонил, не умолкая, уже более получаса. И этот печальный, заставлявший плакать колокольный звон был чрезмерно щедрым, как уверяли старухи Алдебарана, которые знали звонаря; они бухались наземь и ползли на коленях около катафалка с единственной целью – быть замеченными хозяином Алдебарана. Нет, плакальщиц никто не нанимал, это они делали по собственной воле, надеясь заслужить расположение хозяина. Театрально разыгрывая горе, они походили на цыганок.
Пока друзья усопшего снимали гроб с катафалка, Диого Релвас, смотревший на все отсутствующим взглядом, отдал через Антонио Лусио – одного из своих сыновей – распоряжение управляющему: «Прекратить этот плач, даже если на то потребуется кнут». Минутой позже хор дешевой трагедии стих, и в воцарившейся тишине слышалось только шарканье ног. Перепуганные женщины, таща за собой хилых детей, разошлись по домам, так и не поняв причины хозяйской неблагодарности.
Надменный землевладелец все с тем же бесстрастным лицом приказал, чтобы два его сына – он их подозвал кивком головы – встали с ним рядом. Поглаживая свою холеную бороду и усы, Диого Релвас проронил то, что думал: «Он был слабым… Ваш зять всегда был слабым. Пусть земля ему будет пухом…»
Когда священник прошептал последнюю молитву, доктор Барродос – депутат округа от возрожденцев[6]
– уже приготовился выпустить на волю речь, притаившуюся, как это могло показаться, в цилиндре, поскольку он с таким вниманием оглядывал его со всех сторон и вертел в руках. Приняв страдальческий вид, он взглянул на тестя умершего, но, увидев на лице хозяина Алдебарана досаду, понял все. В руках Релваса были голоса почти пятисот избирателей. И Баррадос тут же подрезал крылья собиравшейся было вылететь птичке, сказав только:
– Умер человек. Рухнул в трагический момент один из самых крепких пилястров великолепного здания, именуемого родиной. Вдохновимся же примером нашего умершего друга, возложим наши надежды на его родственников, которые с честью продолжат наше общее дело, и постараемся быть на высоте положения, как завещали нам наши прадеды, которые всегда надеялись, что мы послужим миру, показав ему, в чем наше предназначение. Миссия, которую мы должны…
Дальше Диого Релвас его не слушал. Он разговаривал со старшим сыном, называл ему имена землевладельцев, с которыми хотел бы переговорить. И сегодня же, сразу после похорон. Это дело неотложное.
Наконец раскатистый голос выступавшего смолк, и гроб с прахом Руя Портело Араужо был водворен на отведенное ему Диого Релвасом место. Взяв ключ от склепа, где покоилась дальняя родня, Диого Релвас поблагодарил брата усопшего, служащего королевской почты, и в одиночестве отправился в верхнюю часть кладбища, где лежали его близкие и слуги. Около могил отца и деда он преклонил колено, два раза прочел «Отче наш» и, когда кинул глаз на заливные луга, где виднелись темные пятна сбившегося в кучки скота с фамильным тавром Релвасов, улыбнулся. Все это он проделал просто и торжественно, заведомо зная, что сопровождавшие следят за ним. Возможно, именно потому чьи-то судорожные рыдания ему показались нелепыми. Нелепыми и неуместными. Он ведь жив и будет еще жить долго, в чем уповает на бога.
Он попросил у бухгалтера, державшего большой букет, цветы и разбросал их по могилам слуг. Потом постоял около каждой, словно вспоминал того, кто там лежал.
Но нет, вспоминал он только зятя, вспоминал, как тот сидел перед ним, сжав руки, собираясь рассказать ему новости. Зятю был нужен совет. Что он должен делать? Народный банк сливался с Португальским. Министерство пало. Железнодорожная компания опять на грани катастрофы. Может он, Диого Релвас, даст ему письмо или записку или что-нибудь для одного из директоров Португальского банка?!
И почти в тот же момент с дороги донесся стук копыт и вскоре замер у ворот имения, а чуть позже последняя, до нелепости ужасная, лиссабонская новость стала известна землевладельцу:
– Хозяин, началась осада Страхового общества. Полиция уже не в силах сдержать напор всех желающих получить свои деньги.
– Спасибо, Жоакин, – тихо ответил Диого Релвас, повернувшись в своем кресле.
Когда же он посмотрел на зятя, но увидел, что зять \ежит на софе, положив руку, сведенную судорогой, там, где у него болело, где было сердце. Смерть наступила мгновенно. Он был слабым.
Возможно, именно это воспоминание тут же побудило хозяина Алдебарана бросить на могилу отца красную розу. Повертевшись на сухой земле, цветок застыл.
Это случилось в мае. «Черная неделя» началась в мае, в разгар весны. А потому недостатка в цветах для мертвых не было. Даже для тех, кто умер от страха.
Глава II. Так какие же карты у нас на руках?…
– Так что сеньоры думают делать?!
Он выждал какое-то время, предоставляя им возможность высказаться, но не слишком долго, и тут же продолжил, побуждая их к разговору:
– Какие-то мысли у вас есть, бесспорно. Уверен, что есть… – Он поднял голову и посмотрел вокруг. – Или дожидаетесь, когда все это обрушится на ваши головы?! Такое может случиться в любой момент, и значительно раньше, чем мы способны предположить. Что?! В ваших глазах вопрос: что вам не ясно?!
На его серьезном лице обозначилась печальная улыбка.
– Я объясню: колесо завертелось, и мы не знаем, ни когда оно остановится, ни как его остановить. И нас ждут неприятности, уверен. Но строить догадки по поводу всего этого я не способен, нет. Однако считаю, что мы уже сегодня должны занять определенную позицию: объединиться. Только надо выбрать тот союз, который нас устраивает, поскольку союз ради союза нам не нужен. Объединение без доверия смерти подобно, а я вас собрал здесь совсем не для того, чтобы вместе уйти на тот свет.
Он ходил по залу, не выказывая своих чувств. И где гнездилась его печаль, где она гнездилась, известно было только ему одному. Возможно, в затуманенном взгляде. Легкой пеленой были подернуты его светло-карие глаза.
– Кто-нибудь хочет высказаться?… Не верю, сеньоры, что вам нечего сказать.
Диого Релвас собрал их в большом зале первого этажа, расположенном как раз под тем кабинетом, где, не приходя в сознание, умер его зять, словно еще раз хотел проявить твердость, продолжая слышать стоявшие в ушах рыдания и крик дочери и окончательный приговор домашнего врача доктора[7] Бернардино Гонсалвеса: «Медицина тут бессильна…»
Сейчас он вспоминал эти слова и, обращаясь к собравшимся, как бы спорил с ними:
– Разве мы тоже бессильны?!
Повернувшись спиной к приглашенным, он распахнул выходившее на площадку перед домом окно, в которое были видны железные ворота, увитая фиолетовым вьюнком ограда и неясное пятно толпы там, снаружи, за оградой, чуть колышущееся, словно от дуновения вечернего ветра. В траурные дни крестьяне всегда приходили, рассчитывая, что в завещании не будут забыты и нищие. Нищим хорошо известны привычки землевладельцев.
И потому все бедняки деревни и поселка стояли у ворот, надеясь получить кусок хлеба к ужину. Сегодня их было особенно много. Он даже подумал, что надо позвать управляющего и приказать прогнать тех, кто пришел впервые.
Диого Релвас уже решил, кого из нищих он будет подкармливать в своем имении. В необходимость отбора он верил твердо. А потому и в шутку и всерьез повторял, и не раз, желая подчеркнуть свою точку зрения и ее особую важность: «Мы должны выбирать тех, кому подаем милостыню».
6