– Мне не везет, – сказал он, делая ударение на каждом слоге. Она не поняла, но пожала плечами. И тихонько, не прощаясь, вышла.
Глава XII, Из которой мы узнаем о маленькой мести Иова
Хотя радость мести в сердце падре Алвина и не должна была бы находить приюта, все-таки ему было приятно узнать о нежданном возмездии, обрушившемся на Антонио Лусио, тем более что рука провидения не была его собственной. И в этом случае совесть приора оставалась чистой – совесть и руки, которые всегда легче вымыть, что тут говорить!
Не так много прошло времени с того самого вечера, когда старый священник, поддавшись своему маленькому пороку, не заметил, как исчезло его месячное вознаграждение, все целиком, и он оказался в долгу у Антонио Лусио, проиграв ему около двадцати двух мильрейсов. «Он обобрал меня, обобрал как липку», – повторял падре Алвин, и он действительно был обобран. За дурную голову всегда расплачивается тело. Он хорошо понимал, что впереди у него дни на похлебке, но это еще ничего, хуже, что придется лгать экономке, выдумывая историю о потере денег. Да и если бы экономке можно было сказать: потерял, и все, – это бы и ложью не было, но его Гильермина была дотошной, и с ней легко войти во грех, начав лгать. Это его очень мучило, несмотря на его преклонный возраст, и не ускользнуло от внимательных глаз женщин Алдебарана, которые тут же заметили странное поведение падре: он был оглушенным, беспокойным, почти не глядел на алтарь скорбящей – защитницы Алдебарана и всех живущих в его окрестностях.
Как я уже сказал, возмездие обрушилось на Антонио Лусио, и это случилось несколько дней спустя после того утомительного вечера за картами, но до возвращения Диого Релваса с дочерью.
Всегда, когда представлялась возможность сбежать в поселок, Антонио Лусио сбегал, стараясь воспользоваться последними оставшимися ему месяцами вольной жизни. Если бы вдруг его в лоб спросили, на ком бы он хотел жениться, он бы, не колеблясь ни секунды, ответил: на Флоринде. Не раз он это высказывал, и со всей откровенностью, даже отцу, уверяя его, что готов на геройский поступок – сделаться лодочником или рыбаком, лишь бы стать достойным мужем этой девушки. Он видел себя босым, перепоясанным черным поясом, в касторовых штанах и рубашке, сидящим на веслах шлюпки или лодки посередине Тежо. С теми же мозолями, что у всех лодочников, безо всяких барских замашек, такой же, как все простые люди.
Отец никак не мог понять сына, когда случалось ему видеть Антонио Лусио сидящим около шкипера судна, готового к отплытию, или помогающим забрасывать петли канатов при швартовке. Его невеста Мария Луиза выглядела какой-то неживой куклой рядом с этим живчиком – Флориндой, будучи в то же время такой величавой красавицей, хоть и щупловатой. А потом эти волосы белокурые и глаза голубые, а руки, руки с длинными пальцами, всегда очень выразительными, доверительно сообщавшими то, что должно быть понятным мужчине, на долю которого досталась такая женщина.
Разговаривая с Мигелом о поденщице, жившей с Зе Каретником, Антонио Лусио уподобился поэту, сказав: «Крестьянка – это скала, а рыбачка – облако: что-то непостоянное, но всегда живое. Скажи я тебе вот так просто, что Флоринда – это морское облако, ведь ни ты, да и никто другой не поймет, что я в это вкладываю. А все потому, что это трудно понять, но такой мне она кажется. Морская волна не подходит, потому что она и облако и море в одно и то же время…»
Он был заворожен Флориндой, точно благодаря ей надеялся освободиться от той вялой жизни, которую вел и которая не подходила ему с его экзальтированным характером. И он тут же, как только отец уезжал из имения, отправлялся к рыбакам поселка, где наслаждался положением сеньора, хозяина земель, который братается с теми, кто от него зависит. Этого он, правда, не понимал. И к лучшему для себя.
Он участвовал в их танцах, однажды даже в пылу тираны[32] разулся и танцевал босой. Пристрастился он и к игре на моряцкой гитаре, беря уроки у старого рыбака Рендейро. Рыбаки кружились вокруг бренчавшего на гитаре Антонио Лусио, смеялись и дозволяли ему крутить любовь с Флориндой, но у дверей ее дома, поскольку мать ее вечерами плела нити для сетей… И он оставался с Флориндой до глубокой ночи, наслаждаясь тем, что у всех на глазах предлагали ему ее руки.
Большинство сдержанных и покладистых рыбаков радовалось привязанности землевладельца, находя его компанию если не выгодной, то приятной – ведь они общались с тем, кто при желании мог облегчить фрахт или избавить от докучливых властей муниципалитета. Неплохо иметь друзей даже в аду… И как раз Шико Молейро поддерживал с ним особо добрые отношения, так как именно благодаря вмешательству Антонио Лусио ход делу о его драке, чуть не дошедшей до поножовщины с одним посыльным, дан не был. Потом Шико Молейро, правда преувеличивая, говорил, что избежал двух лет ссылки в Африку, чем вполне могло кончиться.
Однако некоторые старухи не одобряли вольностей сынка Диого Релваса с Флориндой, их поддерживали многие ревнивые парни и те, кто был связан с приказчиками и рабочими поселка – людьми, настроенными республикански, всегда готовыми поругать дворян, богачей и священников. «Вот попомните, – говорила Ана Жингинья, – как-нибудь дело дойдет до того, что барчук плеснет нам помои, а один из наших внуков будет вынужден их хлебать». Но эта оппозиция не была явной: все кончалось осуждающими перешептываниями и взглядами или в крайнем случае прекращением танцев, когда верхом на лошади или в коляске появлялся Антонио Лусио.
В тот же раз, когда бог, видя кривду, рассудил по правде, Антонио Лусио приказал заложить серую кобылу в черную легкую коляску на высоких желтых колесах и отправился под щелканье кнута, которым он орудовал с показным блеском циркового укротителя, к Флоринде. Он ехал потанцевать, что стало делом обычным; там, взяв гитару в руки, он бренчал на ней: «О тростник, королевский тростник, // кто тебя сюда несет, // если я тебя срублю, // кто тебя тогда спасет…», щедро бросая проигранные ему приором деньги за пущенные по кругу бутылки вина, за что и поплатился, так как в эту ночь девушки ему только и подносили, уверяя, что будут очень обижены, если барин пренебрежет их подношением.
А получив от ворот поворот – Флоринда в тот вечер отвергла его ухаживания, – уехал с рыбаками петь серенады на улицах поселка. Это оказалось для него роковым. Ведь только в пять утра серая кобыла привезла его, спящего на облучке коляски, к воротам имения, Жоакин Таранта с трудом растолкал его и, попросив Атоугию помочь, перенес в дом. Однако пришел в себя Антонио Лусио только к полудню, когда на пороге его комнаты с напоминанием, что его ждут за обеденным столом гувернер и падре Алвин, появился Мигел Жоан. Едва Мигел это вымолвил, как принялся безудержно хохотать, хлопая себя по бедрам и подпрыгивая. К-акая муха его укусила? Встревоженный и все еще смурной, Антонио Лусио не мог ничего понять и только сказал:
– Во рту у меня будто эскадрон ночевал.
– Антонио, а ты уже видел себя в зеркале? (И смеялся, смеялся.) Пойди-ка посмотри…
Шалопай подошел к зеркалу, скорчил рожу, ощупал лицо и стал искать то, чего теперь на лице не было.
– Кончай свой дурацкий смех! – зло заорал он.
Антонио Лусио желал осознать случившееся, ворошил затуманенную вином память, которая никак не хотела подсказать ему, где же это он потерял кончик своего левого уса, такого великолепного и такого рыжего. И понял, что стал мишенью насмешек, и не кого-нибудь, а рыбаков.
– Кто этот сукин сын?! Исполосую… Честное слово, исполосую!..
Теперь Мигел уже смеялся про себя, вернее, посмеивался, вспоминая те долгие часы, которые брат отдавал тщательному уходу за этим обязанным внушать почтение волосяным покровом, и понимал замешательство брата, которому необходимо будет давать объяснения отцу по этому поводу, когда тот вернется из Испании, отцу, да и всем домочадцам, которые тут же заметят исчезновение уса.
– Уж отрезали бы оба сразу… А я-то считал их своими друзьями…