– Может, это Флоринда…
– Не впутывай сюда Флоринду, сделай милость.
Он чувствовал, что от злости готов расплакаться, расплакаться или исполосовать кнутом любого, кто осмелится над ним смеяться! Тут он с тревогой вспомнил о лежавших в его кармане деньгах, полез в карман, но денег не обнаружил, а обнаружил бумагу с каракулями. Бумагу он протянул брату, и тот прочел: «Пока ус. Но у нас найдутся ножи, чтобы поскоблить ими богачам и кишки!» И чуть ниже более крупными буквами: «Да здравствует Республика!»
Прочтя это откровение, они посмотрели друг на друга с ужасом, точно увидели поросшие сосновым лесом воды Тежо или поднявшихся в воздух благодаря выросшим крыльям отцовских быков, которые с приходом осени взяли курс на север Африки. Однако о чем думают, и думают ли вообще, городские власти и эти «ищейки» – агенты тайной полиции!.. Отец всего этого не знает, и нужно бы ему все это рассказать, говорил Мигел Жоан.
– Да ты дурак! Может, и о белом призраке, в которого стреляли, ему тоже расскажешь?
– Но это ведь куда серьезнее…
Да, они оба вынуждены были признать, что серьезнее, и намного; и отец был прав, не очень-то доверяя поселковой черни. Неблагодарные! Хотя, конечно, всех мерить одной меркой нельзя, но если уж масонская болезнь поразила рыбаков, в общем-то таких скромных и набожных, чего же можно ждать от всех остальных? В этот момент оба брата считали, что они в кольце врагов, и пришли к решению о необходимости пригласить для разговора падре Алвина, чтобы почувствовать себя поспокойнее.
Глядя на пострадавшего, старый духовник улыбался, получая удовольствие от так быстро последовавшего возмездия. И все же он их успокоил, сказав, что монархия крепка и способна посадить в тюрьму или сослать в Африку любую сволочь и он сам приложит все усилия, чтобы довести случившееся до сведения местных властей, и попросит, конечно же, держать в секрете от Диого Релваса этот пример неуважения к его сыну. Это ведь оскорбление, прямая угроза.
И тут же заботливо предложил свои услуги Антонио Лусио, намереваясь подровнять кончик другого уса, что и сделал с совершенством цирюльника, чиркая ножницами. Пострадавший был вне себя.
– Ну избили бы меня, ну изодрали бы в клочья одежду, но это – это утонченная жестокость…
– Да, действительно утонченная, – поддержал священник, – тем более что усы – символ. Если бы не ваш отец, стоило бы обратиться в трибунал с жалобой на этих мерзавцев.
– Это слишком, падре Алвин, – включился Мигел.
– Умысел – вот что важно, молодой человек.
Именно умысел был важен, когда полицейские ищейки стали разнюхивать в рыбачьем квартале, кто же в ту ночь был вместе с наследником Диого Релваса. Заподозренных поволокли в муниципалитет и приперли к стене угрозами и оплеухами да еще обещанием упрятать за решетку, если они проговорятся там, на воле, что тут творится. «Так где вы спрятали кончик уса сеньора Антонио Лусио Вильяверде Релваса?! Кто его отрезал? Если чистосердечно признаетесь, ничего вам не будет, но если… если будете молчать, все кончится большой неприятностью».
Когда Диого Релвас вернулся в имение, расследование уже шло не так бурно, но один из рыбаков, измученный допросами, ручаясь за невиновность подозреваемых, пожелал рассказать все хозяину. Тогда падре Алвин тут же приказал освободить всех, согласовав прежде с Антонио Лусио, который решил объяснить отцу, что дерзнул переменить фасон усов без его ведома, так как брадобрей спалил ему кончик левого очень горячими щипцами. Ослепленный успехом своего скота на королевской корриде, Диого Релвас поверил объяснению сына, а старый приор продолжал наслаждаться местью Иова, книге которого посвящал все свои часы досуга, подчеркивая карандашом особо значимые пассажи.
– Теперь бы лежал я и почивал, спал бы, и мне было бы покойно.
С царицами и советниками земли, которые застраивали для себя пустыни.
Или с князьями, у которых было золото и которые наполняли дома свои серебром.
Или, как выкидыш сокрытый, я не существовал бы, как младенцы, не увидавшие света…
… На что дан страдальцу свет и жизнь огорченным душою?
… Которые черны от льда и в которых скрывается снег.
… Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же?
… Если я виновен, горе мне! Если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей, я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое; оно увеличивается.
… Пустословие твое заставит ли молчать мужей, чтобы ты глумился и некому было постыдить тебя?
… Князей лишает достоинства и низвергает храбрых.[33]
Наслаждаясь местью, пусть такой пустяковой, священник прервал подчеркивание Библии. Как-нибудь он это даст почитать Антонио Лусио.
Но кто перестарался, так это Зе Каретник, когда решил отдать землевладельцу Алдебарана простыню, которую забыл посетивший его дом призрак. Бабу свою он выгнал из дому, но, так и не свыкнувшись с ее отсутствием, был готов на все.
– Кто это был, я, хозяин, не знаю! Но я в него стрелял…
– Ну и что же, Зе?
– Выстрелил три раза…
– Чтобы попасть?
– Да, сеньор, чтобы попасть.
Землевладелец побледнел. Он взял простыню, выпроводил батрака и пригласил сыновей. Оба держались как ни в чем не бывало, но Диого Релвас настаивал на правде, не теряя спокойствия, и закончил разговор следующими словами:
– Завтра же на рассвете отправляйтесь в поместье Куба… На два месяца… Один из вас зайдет за Зе Каретником, который составит вам компанию. Хорошая компания. Или н-нет?!
Мигел Жоан попытался что-то сказать.
– Разговор окончен. Говорить нужно было сразу, теперь поздно… В нашем доме все должно быть сказано вовремя. Или н-нет?!
Глава XIII. Мигелистские истории
Хуже всех первые дни ссылки в Алентежо переносил Зе Каретник. Хотя он и занялся починкой всех имевшихся здесь повозок, он очень страдал без своей бабы и от сознания, что хозяин наказал его, сослав сюда вместе с двумя своими сыновьями, этими бездельниками, которые и тут нашли чем наслаждаться. А ведь один из них… Который? А-а, если бы ему довелось узнать!.. Кто же из них виновник его несчастья и того, что он теперь без бабы… И того стыда, что обрушился на его голову в Алдебаране, где его встретили таким гоготом и улюлюканьем, точно в деревню ворвалось перепуганное стадо быков.
А хозяин Диого еще и добавил, выразил свое презрение – сослал в эту глушь вместе с тем, кто надругался над его честью. Черт побери! Диого Релвасу ничего не стоит унизить человека. А что он плохого сделал этим людям?! Служил им верой и правдой более пятидесяти лет. Зе Каретник – мастер на все руки: иди сюда, Зе, посмотри, сможешь ли сделать такую же красивую карету, как эта? А он, с его-то искусством, был всегда готов к услугам, готов в лепешку расшибиться, но повторить красивую линию экипажа, недосыпал, недоедал, все работал, лишь бы увидеть плоды своего труда – экипаж или коляску, которые со впряженными лошадьми казались бы сошедшими с картинки. Его же честь запачкали, он пожаловался, пожаловался тому, кому и должен был пожаловаться, так его бросили сюда, в эту навозную кучу.
Он вынашивал месть, которая неизвестно где умещалась в его тщедушном теле, и, должно быть, потому частенько беседовал сам с собой. Бред сумасшедшего, сказал бы любой, кто услышал его язвительные слова, адресованные тишине, и увидел зверский оскал редких зубов, будто у него что-то вырвали из рук. И тут же он брал инструменты и принимался трудиться с таким усердием, словно нарочно истязал себя, и причитал, разматывая клубок печальных воспоминаний. Но время от времени кровь его закипала, и в припадке ярости он принимался кричать на стены под навесом, где он работал, срывал с головы шапку, бросал под ноги и топтал ее, припрыгивая на ней, как будто в него вселялся дьявол. Когда же злость тихо тлела, он садился на землю и закуривал сигарету. И всегда глядел на нож. Точил его каждый день, а то и по нескольку раз в день и все мечтал, как испробует его на шее того, кто отравил ему последние годы. Кто же из них?! Кто из них двоих? Дьявол кивал то на одного, то на другого. И вместе с тем он чувствовал, что не способен действовать, он – дерьмо собачье, вот он кто, если бы он был способен на кровавую месть, но людям, подобным этим… Потому-то он и разговаривал сам с собой. Разговаривал и бесился, все сразу, не стараясь скрыть кипевшую в нем злобу.