В конце концов усилия по созыву конференции «Север — Юг» увенчались успехом, хотя ее организаторы с самого начала столкнулись со множеством трудностей.
Против конференции выступили американцы, охарактеризовавшие этот план как попытку нейтрализовать Международное энергетическое агентство в самом его зародыше.
В Великобритании его расценивали в лучшем случае как пустую затею, дублирующую проекты, которые уже находились в стадии реализации; в худшем — как досадную помеху.
Повестка дня, составленная представителями «десятки», включала четыре группы проблем: сырьевые ресурсы, передача технологии, внешняя задолженность и энергетика.
Но в последующие два года единый замысел распался на такое множество частностей, что фактически испарился.
Жискар д’Эстен с великим прискорбием объявил о его кончине. Он относился к этому плану как к собственному детищу. И мог винить в том, что случилось, только самого себя.
Как выяснилось, Ямани поступил весьма дальновидно, когда уступил всю славу французскому президенту, а сам остался за кулисами.
Но если бы план удался, киссинджеровское МЭА недосчиталось бы многих козырей.
— Киссинджер организовал МЭА исключительно в целях конфронтации, — утверждает Ямани, — и именно поэтому ОПЕК отказывалась вступать с МЭА в переговоры. Даже сейчас, когда характер деятельности МЭА изменился, контакты с этой организацией по-прежнему считаются в ОПЕК неблаговидным поступком.
Официально это так. Но сцена — одно дело. Кулисы — совсем другое.
— Скажу откровенно: мне случалось брать этот грех на душу, — говорит Ямани. — Негласно, при закрытых дверях. В 70‑е годы я часто встречался с руководителем МЭА в конфиденциальной обстановке. Став председателем комитета по долгосрочной стратегии ОПЕК, я наладил и контакты с ЕЭС. Это шло вразрез с правилами, но я сознавал, что игнорировать МЭА мы не можем. Роль этого учреждения была слишком велика. Не в самом начале, но позже, когда оно вышло наконец из организационной стадии и приобрело вес, — тогда я прислушивался к нему с неизменным вниманием. Разумеется, приходилось действовать с большой осторожностью, ведь, что ни говори, Саудовская Аравия все-таки член ОПЕК и не имеет права делать публичные шаги, которые могут вызвать раздражение у других членов. Политика есть политика. И все же не стану отрицать: я неоднократно виделся с председателем МЭА. Иногда мы вместе обедали. Иногда просто встречались в спокойной обстановке и обменивались мнениями. Неофициальные контакты часто оказываются очень и очень полезными.
Крах ближневосточной политики Киссинджера
Рабочий кабинет Ямани находился на втором этаже ничем не примечательного желтоватого здания на полпути между аэропортом и центром Эр-Рияда.
По коридору, соединявшему холл с внутренними помещениями, медленно расхаживали секретари в белых арабских одеждах; стены коридора были увешаны огромными цветными фотографиями нефтеочистительных заводов, буровых вышек и нефтедобывающих установок, высящихся в пустыне.
Обычно в приемной дожидались аудиенции министра не менее дюжины посетителей. Одетые в арабское платье и в западные костюмы, они сидели, глядя в потолок или уставясь в пол, курили, посматривали на часы, гадая, сколько ждать.
Сам министерский кабинет был просто великолепен — огромная, обшитая деревянными панелями угловая комната, посреди которой красовался колоссальный стол в стиле ампир. В том же стиле была выдержана и остальная обстановка — стулья, столики; кроме того, в кабинете стояли большие арабские диваны, уложенные, как это принято у арабов, разноцветными подушками.
В глаза входящему бросалось множество телефонов (казалось, их трезвон не смолкает ни на минуту), коротковолновая рация, которой то и дело пользовался Ямани, и длинные простыни телексов со сведениями о ценах на нефть во всех концах света: к концу дня они скапливались на большом столе, громоздясь пухлыми кипами.
Каждого, кто попадал наконец из приемной в кабинет, по арабской традиции тут же угощали сладким чаем с мятой или кофе с кардамоном. И не один посетитель не отказывался от угощения. Все знали: чашка чая или кофе хоть как-то скрасит те томительные минуты, когда Ямани будет жонглировать телефонными трубками.
В самом начале ноября 1973 г., когда нефтяное эмбарго действовало в полную силу, а цены были подняты до 5,12 доллара за баррель, произошло, казалось бы, заурядное событие, почти, а то и вовсе не замеченное теми, кто не имел отношения к миру нефтяного бизнеса.
Нигерия устроила аукцион, предложив для продажи одиночную партию своей сырой нефти.
Хотя из-за сокращения добычи общемировой объем продажи нефти сократился в то время лишь на 7% по отношению к уровню, который существовал в сентябре до введения эмбарго, большинством участников аукциона владела настоящая паника.
Нигерийская нефть была продана по 16 долларов за баррель.
Узнав о случившемся, счастья решил попытать и иранский шах. Экономика Ирана находилась в плачевном состоянии. Внешний долг намного превзошел все допустимые границы. Шах между тем намеревался провести в жизнь крайне амбициозный пятилетний план экономического развития. Он остро нуждался в деньгах.
В начале декабря Иран провел аукцион и продал свою нефть по 17,4 доллара за баррель.
Предвидя дальнейшее, Ямани призвал своих коллег не поддаваться гипнозу аукционных цен. Он пытался доказать, что эти цены в значительной степени объясняются введением эмбарго и сокращением добычи. И предупредил:
— Поскольку эти меры имеют чисто политическую природу, они не могут дать нормального экономического эффекта.
Но у шаха было свое мнение на этот счет.
Прошло три недели, и министры шести стран залива, входящих в ОПЕК, встретились в Тегеране.
Шах, решивший воспользоваться небывалым ажиотажем, который воцарился на рынке, сказал министрам, что иранское правительство хотело бы повысить получаемые им отчисления до 14 долларов с каждого барреля, что в действительности означало повышение цен примерно до 23 долларов за баррель.
Ямани прекрасно понимал, что столь резкий скачок цен бросит экономику Запада в штопор. Более того: стремительное повышение цен имело бы нездоровые последствия и для стран-экспортеров. В то же время западный рынок без особых осложнений мог абсорбировать менее резкий прирост цен, и, исходя из этого, Ямани предложил поднять цену на «саудовскую легкую» (рыночный эталон сырой нефти, принятый ОПЕК) до 7,5 доллара за баррель. Но не выше.
Шах, поддерживаемый радикалами, выдвинул компромисс: 12 долларов.
Ямани не хотел сдаваться, но чувствовал, что рассориться в эту решающую минуту с другими экспортерами (и особенно с арабами) значило поставить под угрозу само существование ОПЕК.
Шах просил его дать ответ.
Ямани сказал, что должен посоветоваться с королем. Извинившись, он покинул зал заседаний и поспешил к телефону. Однако ему не удалось дозвониться до Фейсала ни с первого, нм со второго, ни с третьего раза.
Шах так же настойчиво требовал ответа.
После нескольких безуспешных попыток связаться с Эр-Риядом Ямани был вынужден решать за короля, гадая, как тот поступил бы на его месте.
— Это был по-настоящему критический момент, — вспоминает Ямани. — Я принимал решение с огромной неохотой, опасаясь, что последствия столь резкого скачка цен будут очень тяжелыми. В действительности они оказались не такими уж страшными; но тогда я этого не знал. Я боялся, что быстрый рост цен повергнет экономику Запада в глубочайшую депрессию. А я знал и не уставал повторять всем и каждому: если будет плохо Западу, будет плохо и нам.
У Ямани были две возможности. Можно было сопротивляться шаху, рискуя расколоть ОПЕК, или же согласиться с ним, а впоследствии попытаться снизить цены. Он выбрал второе.