Охваченный ужасом, я влетел в кухню. Женя недоумевала, отчего идет такой дым, глаза ее налились кровью, бледное лицо покрылось потом. Горим, крикнул я, схватил ее за руку и вытащил во двор. Там, под крышей, где только что струился дым, появилось пламя. Я схватил деревянный ушат и старое ведро, крикнул ей, чтобы приставила лестницу к дому и бросился к наполненной водой яме. Бегом принес ей воду, передал, вернулся, снова принес, а она взбиралась по лестнице, выплескивала воду на огонь, спускалась, хватала тяжелые посудины, полные мутной воды, и снова устремлялась вверх, такая всегда медлительная и невозмутимая, сделавшаяся вдруг оживленной, стремительной и энергичной. Деревянный дом мог бы сгореть в результате нашей оплошности. Как бы я возместил ущерб, если бы это случилось? Продай я все свои нехитрые пожитки, и того не хватило бы расплатиться. Но дом не сгорел. Мы с Женей справились с пожаром. Мне казалось, я убил что-то живое, кровавое, коварное и отвратительное. Я почувствовал в себе небывалую силу. Женя опустила затекшие руки, в порыве благодарности я схватил их, ко мне возвратилось прежнее чувство благодарности, но более могучее, бурное, радостное, победоносное. Ее тяжелые руки были в моих руках, я слышал запах ее тела и мокрого платья, она доверчиво прижалась ко мне и подняла лицо для поцелуя.
Женя обладала ленивой силой крупного животного, возлежащего с величественной неподвижностью, но поражающего наповал, и отдавалась страсти, подобно богине, делающей честь тому, кто ее взволновал.
Я быстро пришел в себя. Годами жил я без жены. Вообще без женщин, слишком всего было много и без них. На женщин у меня уже не хватало ни сил, ни времени. Раньше я никогда не смотрел на Женю как на женщину. Она была для меня святой, женой умершего брата. «Кто тебе глаз выколол? — Брат. — То-то так глубоко!»
Я не видел ее. Просто ее взял. Но потом я должен был ее увидеть. Не случись того, что случилось, мне и в голову бы это не пришло. Никогда я не вспоминал первой встречи, когда она ошарашила Михала, распахнув свою шаль, под которой ничего не было. Не говоря ни слова, я стал расстегивать пуговицы на ее платье. Она помогала мне, потому что пальцы мои, хоть и успокоившиеся после возбуждения, были неловки. Не помня себя, я упал на ее обнаженную грудь. Соски у нее были совершенно черные, ничего другого я не видел. Ничего другого я не хотел видеть. Ничего другого мне было и не надо. Возможно, я упустил что-то важное.
Я поднялся, набросил на нее платье и подумал: надо возвращаться.
— Я решил вернуться на родину, — сказал я ей.
— Хорошо, поедем вместе.
В деревне мы прожили еще несколько дней. Любочка была у бабушки в Саратове. Мы купались в пруду с деревенскими ребятишками, гуляли по редкому лесочку, сидели часами на лугу. О нашем безумстве мы не обмолвились ни словом. Я все время твердил, что должен вернуться на родину, так как обязан позаботиться о своей семье.
На восьмой день крестьянин с дороги крикнул нам, что Саратов горит. Деревня находилась на другом берегу Волги. Я поднялся на самое высокое место. Огонь пожирал целые кварталы деревянного города. Было видно, как стремительно распространяется пожар, ничто ему не препятствовало. Я знал, что, когда еще горела опера, в пожарных шлангах не было воды. Из пламени торчали голые белые стены каменных зданий. Это были школы. Запыхавшаяся Женя прибежала за мной, схватила меня за руку. Я не мог произнести ни слова. Меня била дрожь. Восьмидневное пребывание в этой милой деревне, как выяснилось, ничуть не укрепило мои расстроенные нервы. Онемев от ужаса, мы бросились домой и, не сговариваясь, охваченные одним порывом, принялись упаковывать наши скромные пожитки. Я раздобыл у крестьян тачку, нагрузил ее, и мы двинулись в Саратов. Так, огнем начавшееся, огнем и закончилось наше с Женей короткое лето в обрамлении сплошного огня пожаров.