Не было бы Пеппи, я никогда бы не побывала в Париже. Не встретила бы аргентинца. Только Пеппи был в состоянии сдвинуть меня с места, вытащить и бросить в этот сумасшедший улей — Париж. Тяжелый год моей жизни. Но если ты думаешь, что мир там, ты жестоко ошибаешься. Я убедилась: если мир и существует, он во мне самой. Да, во мне, возле худосочных речек, где я начала ходить, где полоскали и сушили белье, потрясающе белое и душистое.
Аргентинца тоже не прельщал Париж. Он говорил, что в этом городе нельзя жить. Тяжелый был все-таки год. Очень тяжелый год. Но я не жалею. Ничуть не жалею. Спасибо Пеппи, что сдвинул меня с места.
Разве можно было ему отказать? «Приезжай, — написал он, — я остался один с ребенком на руках». Ребенок только что родился, а жена повесилась. Несчастная, на дверной ручке повесилась, обвила тонкую шею собственной косицей, маленькая, тощая, бледная. Но богатая. Потому Пеппи и женился на ней. Ему говорили, что она безобразна. Подумаешь, сказал он, ночью все кошки серы.
Она повесилась, причина, видимо, крылась в плохой наследственности. Отец ее кончил в сумасшедшем доме, и о других членах семьи она таинственно умалчивала и ни с кем даже не знакомила. Все произошло с небывалой поспешностью — и сватовство, и венчание, и рождение ребенка, и моя поездка. Я писала Пеппи: «Вдруг я поеду в Париж, а Ян вернется?» Он ответил: «Приезжай немедленно, у меня большое несчастье. Ян, может, никогда не вернется, а мне ты необходима сейчас». Я села в поезд, до Парижа ехать долго, всю дорогу я клевала носом и дрожала от страха. Пеппи ждал меня на вокзале и тут же рассказал, что у него случилось. Я имею в виду его жену. Жил он на мрачной улице Rue du Faubourg. Все дома одинаковые, серые, громоздкие, подъезды маленькие, лестницы темные. Тут она и повесилась. Пеппи приводил домой свою новую любовницу, ничего серьезного, просто все спали вместе, он в середине, женщины по бокам. В спальне стояла широкая французская кровать, в самом деле — места для троих вполне хватает. По крайней мере, я видела, что такое французская кровать… Все это из-за войны. Так произошло, что и у меня была, как бы ты сказал, в большом мире любовь. Аргентинец. «Это твоя великая любовь», — говорил Пеппи. И надо же мне было столкнуться с равнодушием Яна именно тогда, когда я пожертвовала для него всем, потому что думала: Ян вернется, непременно вернется на родину. А ведь я могла уехать в Аргентину вместе с Пеппи, аргентинцем и его сестрой, на которой Пеппи собирался жениться, она была богатой, оба они были богаты, ты, мол, выходи за брата, я женюсь на сестре, и будем жить как боги до конца жизни. А меня пробирала дрожь при одной мысли, что Ян приедет из России, проделает такой путь, а меня нет! Я вернулась. Вернулась ждать Яна, а они втроем уехали, Пеппи потом женился на аргентинке, а я, я вернулась ждать Яна и дождалась его равнодушия вкупе с какой-то подозрительной русской женщиной, может быть, даже второй женой Яна — как же, читали мы о них, об этих русских красавицах, наслушались рассказов о том, что такое любовь русской женщины, — вот одну из них он и привез в мой дом, да еще с ребенком!
Ян никогда даже мысли не допускал, что я могу его бросить. Моя верность была для него несущественной и само собой разумеющейся. Но я не была ему верна. Я спала с аргентинцем и чуть было не уехала с ним за океан, чуть было не оставила все, я знала, что моя сестра и мать позаботились бы о дочке. Анну воспитали бы так, словно я все время рядом, сказали бы ей, наверное, что я умерла, а я бы писать не стала. Я вернулась только ради Яна. Надо было ждать его и дождаться. Или, например, русский военнопленный. Он приходил всякий раз, когда ему удавалось улизнуть из госпиталя. Мы пели песни Грига и Шумана. Он умел немножко играть и пытался аккомпанировать мне на пианино. Так продолжалось какое-то время, пока я однажды не услышала какие-то странные звуки, доносившиеся из-за пианино. Анна, скорчившись, сидела на полу между пианино и окном и плакала горючими слезами.
Я сказала ему, чтобы он больше не приходил.
Вскоре он уехал в Россию. Я просила его найти Яна и рассказать ему все обо мне и Анне. «Все» означало, что я жду Яна.
Если бы Михал был жив, я бы ему все рассказала, все без утайки. Эх, если бы Михал был жив!
Насколько Михал был энергичным и дерзким, настолько Ян — медлительным, нерешительным и мягким. Он принимал все, что ему предлагала жизнь.
В моей жизни только один человек наградил меня песней. Я не зачисляю его ни в какой реестр. Он не мог быть ни первым, ни третьим, ни последним. Никакая классификация на него не распространяется. К тому же он мертв, его никуда нельзя включить дополнительно. Он был ни на кого не похож, видимо, поэтому и влепил себе пулю прямо в висок и упал замертво. Точное попадание. Он служил тогда, как все, в австрийской армии и, хотя был художник, научился хорошо владеть пистолетом.