— Далеко, да еще через море надо ехать. Я умру от страха, если ты решишься ехать один.
В воскресенье приехал отец. Он, по обыкновению, приезжал к нам по воскресеньям, привозил пирожные собственного приготовления.
— Неужели ты хочешь утонуть в оркестре? У меня были другие планы: концерты, слава, богатство!
Михал был реалистом. Постоянное жалование, раз в неделю сольное выступление.
— Один я не поеду, возьму с собой Яна, — сказал он.
Шевчик и это уладил.
— Только не плывите через море, — просила мать, — езжайте через Варшаву и Петербург.
Поездка длилась целую вечность с пересадками в Варшаве и Петербурге. На перроне мы стояли между двумя поездами и стерегли чемоданы. На душе у меня было тяжело. Михал казался веселым. Но он так хорошо умел всегда скрывать свои чувства и вообще состояние своего и духа и тела, что ввел нас в заблуждение, даже когда болел и умирал. И я, находясь с ним рядом, неизменно черпал из его жизненной энергии, истинной и наигранной, моральную силу, которой мне порой недоставало. А вдобавок он еще отличался удивительной находчивостью. Решительно не знаю, как мы объяснялись в дороге, что ели, какие деньги тратили, обо всем заботился он, и никакие проблемы нас не тревожили. Сейчас он мне представляется еще большим кудесником, чем раньше.
Помню, первый приятный момент в этой поездке наступил для меня тогда, когда я вошел в просторный русский вагон. В поезде мы отлично спали и только там основательно поели — не очень дорого, выбор блюд большой, цена одинаковая, независимо от того, кто сколько съест.
На вокзале в Гельсингфорсе нас встречал Ситт, человек лет пятидесяти, с красивой холеной бородой.
— Да вы же дети! — сказал он.
Ситт привез нас в лес, где были разбросаны деревянные, не огороженные заборами виллы — лес принадлежал всем. Жена у него была русская, говорил он на довольно испорченном чешском языке, а дочь Надя была настоящей финкой. По-чешски она не знала ни слова. В семье говорили по-немецки, с матерью дочь объяснялась по-русски, всюду же разговаривали по-шведски, этот язык в то время можно было услышать чаще, чем финский. Потом я убедился, что по-фински говорил народ в глубине страны, а в Гельсингфорсе его культивировали молодые интеллигенты, к числу которых причисляла себя и Надя.
Мы получили у Ситтов комнату с двумя кроватями. Цена, как нам показалось, была довольно высокой. Но после изнурительной дороги мы были счастливы любому крову над головой.
Заснуть я не мог. Думал о жене Ситта, Оле, о Ситте, о его дочери, семья представлялась нам довольно необычной. Позднее я убедился, что первое впечатление меня не обмануло.
Старый Ситт был превосходный человек, но страшный брюзга, способный любому испортить настроение. Утром поглядит на небо и непременно скажет, что будет дождь, усмотрит его даже в самом маленьком облачке, готовый со всеми переругаться, доказывая, что у него достаточный опыт с этим проклятым климатом. А если на небе солнце, начинает ворчать, что в полдень будет несносная жара. «Здесь так привыкаешь к холоду, что солнце невмоготу», а Ольга знай щебетала: «похолодает», «дождь перестанет», «ветер утихнет».
Уже на третий день Михал с большим успехом играл в публичном концерте. Мы купили галоши и отправились посмотреть на море. Обширный порт с каменным молом, на краю мола — крепость, взметнувшаяся над Финским заливом. Лицом к морю раскинулся прекрасный, чистый город с широкими улицами, университетом на одной площади, театром — на другой, выстроенными в строгом финском стиле. От каменных зданий веяло холодом и монументальностью. Окрестные холмы покрыты зеленью. Одна-единственная трамвайная линия вела в город. Кондукторов не было, пассажиры опускали деньги в привинченную тут же кассу. На каждом шагу мы сталкивались с деловой порядочностью финских граждан. Причалит крестьянин в своем баркасе в порту, привяжет баркас и идет в город за покупками. Потом сложит все на берегу и снова исчезает. Должно быть, навещает знакомых, заходит в трактир. Баркас и вещи ждут. Вечером погрузит все и отправляется домой.
Было холодно и сыро.
Сразу же после приезда, точнее — на четвертый день, жена Ситта Оля познакомила нас с порядком в доме. По утрам все, даже кухарка, расходятся по своим делам, приходит почтальон и оставляет почту у входной двери, молочник приносит молоко, мясник — мясо, у дверей вырастает гора всякой всячины. Кто первый возвращается домой, тот прежде всего просматривает почту — это самое главное. Продукты могут подождать.