— А ты? — спросила я.
— У меня тоже есть один вариант.
Он никогда бы не уехал, если бы не случилась эта ужасная катастрофа.
Ах, боже, боже! Весь город был на ногах. Мама сказала, что не помнит такого пожара.
Мы услышали звуки трубы и удары колокола пожарников, мчавшихся мимо нашего дома. Выбежав на улицу, мы провожали их взглядами до моста через Лабу. Удары колокола еще доносились с другой стороны реки, замирая в глубине улицы по направлению к Орлице, как вдруг на нашей улице снова поднялось столпотворение — мчались еще три пожарных повозки! Значит, пожар большой, раз потребовалось подкрепление, значит, опасность серьезная и ее не так-то просто ликвидировать.
— Что горит? — крикнула я, когда повозка на бешеной скорости неслась мимо нас.
Ответа не последовало, человек, к которому я обратилась, уже исчез в облаке пыли, но приближалась другая повозка, и я продолжала кричать: «Что горит? Что горит?» Ко мне присоединились люди, стоящие на тротуаре. «Что горит? Что горит?» — кричала вся улица.
Пожарник в каске встал и, чтобы перекричать звон и завывание трубы, грохот повозок и вопли толпы, приложил широкие ладони ко рту и, как в рупор, крикнул:
— Дудовка горит!
Так называлась вилла, которую построили Ян и Михал.
Мы бросились туда. На наших глазах рушилась прекрасная крыша из слюды и прелестная башенка, боже мой, как мне было жалко башенки! Пылали деревья. Иные сгорели дотла. Должно быть, старик облил даже фруктовый сад. Этот чудак в припадке безумия облил бензином запасы угля в подвале и старые матрацы на чердаке и поджег.
«Сам сжег нашу Дудовку. Сам сжег нашу Дудовку», — твердил Ян, застыв на пригорке перед зелеными воротами, прижав руки к груди, словно она вот-вот разорвется от непереносимой боли. Бледный, с выпученными глазами, он и сам походил на сумасшедшего.
А разве Михал не был сумасшедшим? Да они все безумцы, боже мой, внутренне содрогалась я, где, с кем я живу, что мне с ним делать? Домой идти не хочет, дотронусь до него, стряхивает мою руку, как капли дождя, как пыль. Наконец он вовсе убежал от меня в темень ночи.
Старик после этой катастрофы шесть месяцев пробыл в сумасшедшем доме, а потом с молодой женой поселился в маленькой квартирке на окраине города, далеко от нашего дома. Его жена работала в банке и могла прокормить старика. Но поговаривали, что вилла была застрахована. А кроме того, большая сумма денег лежала у старика на сберегательной книжке.
Ян больше никогда не интересовался судьбой отца. Просит ли он милостыню на улице или сидит где-нибудь в смирительной рубашке, Яну было безразлично. Не желал даже знать, жив ли его отец или умер.
Сразу же после пожара он уехал в Прагу. Там подписал контракт и вскоре отправился в большую гастрольную поездку с известным скрипачом.
13
Дом горел. Возле меня всегда горит. Пожары преследуют меня. Дудовка сгорела дотла, как театр в Саратове, как большой пакгауз в порту Копенгагена, как военные склады в старом городе, когда я мальчишкой болел гриппом. Все горит. Запах хлеба, с которого все началось тогда в деревне. Живительная надежда. Женя. Возвращение. Отцовский дом, из которого тебя выгоняют, горит. Почему же твое сердце разрывается, как дешевый стакан, в который наливают горячее вино? Михал бы сказал: «У тебя сердце как птичье яйцо. Щелкнешь — и оно течет!»
Болит все нутро, глаза слезятся от напряженного желания рассмотреть, увидеть, понять то, что происходит; дом горит необыкновенно, бросая в глаза сплетающиеся языки пламени, в которых ты вдруг распознаешь его лицо, такое знакомое, родное, как живое, невыносимо живое! Горит твой и Михала дом, горит вместе с ним и сам Михал, умирая в сотый раз в тебе самом. Вот Михал на крыше, он машет руками, пламенеет его большой шелковый галстук, полощется вокруг его шеи, как шарф, извивается, переплетается с языками пламени, широкий, мягкий. Михал откидывает голову, заговорщически подмигивает, мол, ты меня понимаешь, а я никак не могу его понять, он открывает рот, что-то кричит. Я напрягаю слух, чтобы разобрать смысл его слов, а дом горит, вместе с домом горит Михал, со своим открытым, ясным лицом, чистым огромным лбом, вмещающим в себя необъятные пределы жизни. Да, этот его лоб. Я не могу смотреть ему в глаза, бросаю взгляд на его лоб, а он мне говорит: «Не вышло, кто знает, почему», — как тогда, когда я вернулся ни с чем из Копенгагена.
Я понял. Беги, все это напрасно — вот что он говорил, главное: беги, беги отсюда, слишком рано ты остановился…