— Гениально, — твердила она, — гениально!
Шнудерл сиял, уверенный в будущем. Черный слуга Салли растянул рот в широкую, добрую улыбку, а девочки удовлетворенно комментировали:
— Ну, конечно, наш великий отец…
— У меня снова есть пианист! — сказал Доминик.
Затем поздравляли Яна. Лидия подошла и быстро его поцеловала.
Вплоть до первого публичного концерта вместе они больше не играли. «Какое легкомыслие!» — думал Ян. Счастливый человек Доминик. Не знает, что такое заботы. Все у него всегда идет как по маслу. Он покорял публику, не зная бесконечных репетиций и мук, которые характерны для концертирующих музыкантов. Его носили на руках, бросали цветы к его ногам, с глубоким поклоном вручали лавровые венки. Доминик Урбан был убежден в том, что в искусстве все должно идти как игра, — если же этого нет, значит, нет и искусства.
Ян пробыл в Опатии у Доминика Урбана два месяца. Урбан полностью ушел в свои сочинения. Ни разу они не работали вместе. Затем настало время турне. Урбан отпустил его на неделю навестить родных. В Прагу они приехали в полдень. Урбан полагал, что Ян сразу же отправится в Старый Град. Золотые лучи сентябрьского солнца разгоняли привычный полумрак вокзала Масарика. Ян поспешно попрощался, подождал, пока Урбан не вышел из вокзала, оставил вещи в камере хранения и вскочил в первый же трамвай, следующий в направлении улицы, где жила Женя.
Женя повисла у него на шее. Он обнял ее с такой силой, что она закричала. Ему казалось, что он тонет. Он повторял: «Женя, Женя». И снова: «Женя, Женя». В мире не существовало ничего, кроме этого имени.
— Значит, ты уезжаешь. Уезжаешь. Уезжаешь с ним.
Она вытирала нос и глаза, отекшие от плача. Ее кожа не выносила слез, тут же выступала крапивница.
Она вся покрылась пятнами, когда он дотащил ее до кровати, вдруг задохнулась и даже перестала плакать, потрясенная его грубостью. Уже потом он понял, сколько боли причинил ей. Потеряв самообладание, он прорывался в ее мрак, уходя из золотистого света пражского сентября, окружавшего его нимбом отчаяния.
В душе он умолял ее принять его глубокую благодарность, не решаясь говорить об этом вслух: она непременно выбросила бы его на улицу.
Потом заговорил спокойно, она освободила его от нервного напряжения. Сегодня вечером, мол, едет дальше. Старый Град не помянул. Она и без того все знала. Женя лежала возле него и смотрела в потолок.
— Ты не должен был, — сказала она, — связывать себя с другим скрипачом. Ты изменил Михалу. Изменил навсегда. Ты не должен был связывать себя ни с кем другим. И потом, когда же ты наконец начнешь самостоятельную музыкальную карьеру? Я хочу сказать — свою собственную карьеру. Здесь нашлось бы место для тебя. Только вот ты не способен дважды постучать в одну и ту же дверь. Испортил тебя Михал. Что тебе мешает?
— О деньгах не беспокойся, — лениво отмахнулся он от ее слов, — я теперь буду присылать тебе больше, все, что захочешь, только скажи.
— Знаешь, из каждого города, где вы будете останавливаться, присылай мне открытки. Ты не можешь себе представить, как приятно, когда что-то белеет в твоем почтовом ящике. Мне никто, кроме тебя, не пишет.
— Постараюсь, чтобы почтальон тебя запомнил. Ты будешь получать писем больше, чем кто-либо в округе. Ну, а как Курилов? — спросил он затем с подчеркнутой иронией.
Она вздрогнула и резко отпрянула в сторону.
— Что? Ты упрекаешь меня, что я вышла замуж за русского, ты осмеливаешься в чем-то меня упрекать?..
Он попытался убедить ее в том, что не думает ничего плохого, он воспринимает это замужество как неизбежное зло, хотя, правда, иной раз ему кажется, что оно не такое уж неизбежное, но поскольку она решила, в конечном счете речь идет о ее жизни, о ее будущем… но она не дала ему закончить. Встав на колени, она приблизила к нему свое прекрасное широкое лицо.
— Ты меня упрекаешь? Осмеливаешься упрекать? А ты знаешь, каково человеку, когда все смеются над его произношением? Я говорю на языке сотен миллионов, а надо мной смеются люди, которых, стоит им отъехать на каких-нибудь сто километров, никто не понимает, извини, но меня окружают маленькие люди, маленькие и ничтожные люди, наслаждающиеся своей малостью, ты не замечаешь этого, потому что они твои, я не говорю, что и ты такой же, нет, нет, ты не такой, не такой, как они, я лишь удивляюсь, как ты этого не видишь, но как влюбленный не видит, сколь безобразна его возлюбленная, так и ты не видишь, сколь глупа окружающая меня среда, мелкая, бесплодная среда, в которой ничего не может произрасти, потому что она наслаждается своим ничтожеством! Понимаешь ли ты это? Способен ли понять, ты, человек, который нигде не может прижиться, всемирный путник или всемирный бродяга, для которого не существует ни границ, ни неприемлемых политических порядков, там — большевик, здесь — патриот, в Дании ты обожал бы монархию, ты, так называемый гражданин мира, ведь ты никогда не видел дальше своего собственного носа, слышишь, никогда ничего не понимал, и если бы Михал не толкнул тебя, как бильярдный шар, который продолжает катиться по инерции, отскакивая от бортов и других шаров, ты так бы и не тронулся с места, сидел бы наверняка по сию пору в Старом Граде, наследовал бы отцовскую мастерскую и играл бы в каком-нибудь самодеятельном оркестре, а по воскресеньям в костеле на органе, вот чем бы ты занимался! И знай, что моя единственная цель — вернуться в Россию, как только все войдет в норму, и клянусь тебе, мы вернемся, точно так же, как я вытащила оттуда и тебя и себя, я заберу с собой этого человека, обращусь ко всем друзьям, и все откликнутся, помогут получить документы, деньги и квартиру, чтобы я могла жить на родине со своей семьей, с русской семьей, слышишь? С русской семьей!