Вскоре Лариса умерла.
Я поехал на ее похороны. Умерла она в одиночестве, в городской больничной палате, в которой лежало шестнадцать тяжелобольных; я видел эту палату. Мне выпало улаживать все дела, связанные с похоронами. Лариса оставила одно письмо: «После смерти прошу мое тело сжечь, всю жизнь меня преследовал страх, что я проснусь в могиле живая».
Больше ни слова. Ни совета, как быть с дочерью. Ни слова любви, ни сентиментальных излияний, ни выражения какой-либо заботы обо всех нас. Что еще пишут перед смертью? Возможно, пытаются объяснить какие-то недоразумения. Ничего не было.
Я разговаривал с управляющим нового крематория. Тогда еще мало кого кремировали. Он был крайне любезен, но смотрел на меня с нескрываемым подозрением.
На похоронах, помню, появился Панта, брат Доминика.
Музыки я не слышал. Знал, что играют, но решительно не слышал, что играют. Казалось, я скорее догадывался, чем слышал, потому что не мог уловить ни одного звука, будто музыка доносилась из бесконечной дали: наверняка знаешь, что где-то играют, играют что-то знакомое, очень знакомое, да, это та серьезная музыка, которая от частого исполнения сделалась тусклой, банальной, отталкивающей, но что это такое, определить невозможно. Да и видел я мало что. Кто там был, не знаю. Народу собралось мало, это я заметил. У Ларисы не было друзей. Не было знакомых. В этом нет ничего удивительного. Но разве не могли прийти хотя бы соседи? «В Югославии сосед — это почти родственник», — размышлял я. Значит, Панта. Будто возле меня стоял сам Доминик. Это помню.
И Женя приехала. С сестрой Ларисы она встречаться не захотела. Увидеться с маленькой Анной тоже. На похороны не пришла. Да и что это за похороны в крематории! Так она и сказала: «Крематорий! Как это тебе могло прийти в голову!»
Он рассказал ей о письме Ларисы, о страхе, который преследовал ее всю жизнь и о котором она ни слова ему не говорила. Помнится, она боялась столкновений поездов. Когда они бесконечно долго ехали в Саратов, она часто высовывалась в окно и смотрела на стремительно бегущую вперед прямую линию рельсов. Однажды ей показалось, что она видит встречный поезд. Она отпрянула от окна и закричала:
— Поезд, встречный поезд!
Михал долго подтрунивал над ней — поезд стоял на станции, к которой они приближались и которую должны были миновать.
— Неужели ты в самом доле боишься столкновения поездов? — спросил ее Ян в коридоре, выбрав минутку, когда они остались вдвоем.
— Боюсь, — сказала она так смущенно, что у него заболело сердце.
Тогда он объяснил это тем, что она никогда еще не ездила так далеко, но сейчас Жене сказал:
— Знаешь, мне стало ясно, что и страх поездов, и холодная невозмутимость, замкнутость и недоверчивость по отношению ко всем нам вызваны, в сущности, предчувствием, что смерть настигнет ее случайно, где-нибудь в дороге, в какой-нибудь катастрофе, что кто-нибудь наспех ее похоронит, думая, что она мертва, а она придет в себя, шевельнется и ощутит на себе землю, просто землю или шесть еловых досок…
Женя схватила его за руку:
— Что ты говоришь? Ты бредишь!
Она приехала издалека, чтобы быть с ним в этот тяжелый час, а Ян сердился на официанта за то, что тот медленно подает, а когда тот подал, сердился, что все холодное и невкусное. Она думала: какое это все имеет значение, что есть, где сидеть, я приехала, чтобы побыть возле него, ничего больше мне не надо, только это, незачем вообще было идти ужинать, когда мы вовсе не голодны, ни он, ни я, или, может, он торопится к маленькой Анне и сестре Ларисы, может быть, думает, что должен быть с ними, зачем же тогда было идти со мной, я не просила, я приехала ради него, а не ради себя. Он заказал что-нибудь холодного, что угодно, сказал он официанту, только холодного, и не пива, он не выносит пива. Официант принес какое-то кислое вино, и Ян сердился, что вино плохое. Заглянул в меню и с возмущением показал ей, как все дорого, настоящее мошенничество.
— Знаешь, какая в Белграде еда, а напитки просто даром, вина не хуже французских.
— Знаю, что тебе надо идти домой, к ним, я думала, что тебе, может быть, будет приятнее, если с тобой будет кто-нибудь взрослый, способный тебя понять, как я, например, — сказала Женя.
Расстались они на углу у ресторана.
16
Я принял православие, чтобы легче было получить югославское гражданство, и перевел в православную веру Анну. В Топчидерской церкви окрестил ее именем Даница. Австро-Венгрия, царская Россия, Советский Союз, Чехословацкая республика, Югославия. Все эти паспорта у меня были, и все меня устраивали до поры до времени. Где моя родина? Если ответ на этот вопрос имеет какое-нибудь значение, скажу: там, где будет погребен мой прах.