— Кошава дует, — сказала она.
Я уже слышал, что кошава — это какой-то ветер.
Сидел я с книгой в руке, какой, не помню, помню, что читать не мог. Я чувствовал себя изломанным, незащищенным, меня как бы непрерывно пронизывали острые струи и струйки, раздражая и бередя нервы, от плеча до мизинца покалывало — признак надвигающейся тяжелой невралгии, но болей еще не было, только неприятное беспокойство, их предвещавшее, неприятное ощущение в правой руке, в ногах, в спине, в животе. Время от времени я взглядывал на тяжелую штору, висевшую на стеклянных дверях балкона. Штора слегка колебалась, иногда сильнее, потом опять слабее, что порождало в моей голове какую-то пустоту. Словно землетрясение, подумал я и посмотрел на люстру. Она висела спокойно. Железные жалюзи на дверях были спущены хозяйкой, а двойные двери плотно укрывала тяжелая плюшевая штора.
Я заставил себя не смотреть на штору. Принялся листать книгу. Но когда я снова взглянул на дверь, то увидел внизу нанесенный ветром тонкий слой снега. Я поднялся. Неужели дверь открылась? Проверил одну и вторую — все было тщательно закрыто. Как же появился снег?
Пойду посмотрю, что это за дьявол, подумал я и вышел на улицу, хорошо закутавшись в пальто и шарф. Далеко идти не пришлось. Я сразу увидел, что это такое.
Кошава дует порывами. Содрогнется воздух вокруг тебя, ударит в лицо, попытается сбить с ног, ошалело вздыбится и обрушивается уже со всех сторон — с земли, с неба, слева, справа. Потом расколется надвое и распадется. Исчезнет. Наступает тишина. Это длится несколько секунд, полминуты, иногда даже семь минут, семь — знаменательное для кошавы число, говорят, что она дует или семь часов, или семь дней, или три раза по семь, а может продолжаться даже семь недель кряду, говорят, были такие годы, тогда Дунай так замерзал, что по льду ездили на санях.
Белградцы, как мне приходилось к большому своему изумлению замечать и впоследствии, гуляют, как и обычно, дети бегают, в подворотнях обнимаются любовные парочки, и стар и млад идут по своим делам.
Меня потянуло вернуться домой, но я все-таки отправился в центр на Теразие. Смешался с толпой. Все было как всегда — шутки, ругань, оживленные разговоры. К тому времени я уже приобрел некоторые познания здешних обычаев на славе у школьного сторожа. Я становился белградцем.
Я еще раз встретил на своем пути человека, с которым хотел бы не расставаться всю жизнь. Я полюбил Йована, мало сказать, полюбил, дня не мог прожить без того, чтобы не увидеть его или, по крайней мере, не поговорить с ним по телефону. Всякий раз при прощании я находился во власти его глаз, теплых и грустных, как вечерний туман. Мария, его жена, любила меня. Должен опять поправиться: была в меня влюблена.
Единственный мужчина, который после Михала пробудил во мне любовь, был Йован. Я готов был сделать для него все, но, к сожалению, ни жертв, ни подвигов обстоятельства от меня не требовали. Я ничего для него не сделал. Его жена, несомненно, была очень привязана к нему. Это был человек богатырского сложения, к тому времени у него, правда, уже вырос живот, и он несколько отяжелел: очень уж любил поесть! Он сам готовил изысканные блюда, придумывал различные приправы, уже при нас за столом добавляя их в приготовленное им необыкновенное кушанье; помню, как он растирал чеснок с орехами и этой смесью обмазывал запеченное мясо. Вначале понюхает, отрежет кусочек, благоговейно поднесет его ко рту, попробует и задумается. Если скажет: «Превосходно!» — можно приниматься за еду. А бывает, что ничего не скажет, несколько мгновений думает, затем выйдет и принесет всевозможные бутылочки и баночки и, беря аптекарские дозы, что-то там подправляет и улучшает, пока вполне не удовлетворится. Это, разумеется, сказалось на его фигуре, но, поскольку он был высок ростом, его сто пятнадцать килограммов не казались устрашающими.
Когда я познакомился с Йованом, мое положение в Белграде уже приобрело устойчивость. Давно перестали шептаться, что я советский шпион. Русские присылали мне на пасху куличи, а с женой вице-губернатора, очень культурной пианисткой, я даже подружился. Она помогала мне создавать современную музыкальную школу на принципах последних достижений музыкальной педагогики.