Хвал из Маховиц продолжал:
— Раньше бывало каждый клок земли приходилось пану брать с бою. К церковному или монастырскому не смей и притронуться — сразу свернешь себе шею. Королевское тоже — то возьмешь, то отдашь, да еще повиснешь на перекладине. А сейчас паны в королевстве дружно Навалились на монастырское и церковное добро. Народ ломает и крушит, — наболело его сердце. А пан только подбирает что получше да покраше. Каждый пан про себя думает: «Если чаша устоит, кому же тогда достанется земля, если не мне… Для того я и пошел в панскую лигу. А если собор напустит на лигу императора Сигизмунда с его немцами, да еще мадьяр, да поляков — пойдет война, и от нее мне тоже перепадет немало. Так или этак — я буду все в выгоде. Возьмет верх Сигизмунд — с ним панство сумеет до-говориться, только бы не обозлить его». Как я погляжу, золотое время настало сейчас для наших панов!..
— Не золотое время пришло панам, а время железное!..
Жижка с удивлением оглянулся на священника Коранду, который до того сидел молча в сторонке. Священник поднялся и уперся кулаками в стол. Только теперь разглядел его Жижка: высокое, костлявое тело, облаченное в потертую рясу, большая голова на сутулых плечах, тяжелый, пристальный взгляд из-под нависших бровей.
— Я тоже побывал в разных углах чешской земли и многое видел. Паны отнимают владения у слуг Ваала? Это так… Панство жиреет сейчас, как боров на тучном корму? Это тоже верно… Но, как откормленный боров, попадут паны скоро под нож… «Не мир, но меч», — завещал нам Христос. Близятся сроки! Близок суд господен и царствие господне…
Глаза проповедника горели мрачным пламенем. Голос его метал громы:
— А до господнего суда сильных мира сего судить будет тот, кто ниже всех гнул перед ними спину, тот, кто всех их кормит своим горбом. Это будет грозный и неподкупный судия!
Потрясенные, слушали трое рыцарей прорицания плзеньского священника.
— Чешский пахарь почуял бесхитростным сердцем, что народ наш и земля наша стоят на пороге времен небывалых. Я ездил и по Бехиньскому и по Градецкому краю, заглядывал в глухие углы своего Плзеньского края. Везде видел я, как тают, яко роса под лучами солнца, старый страх и покорность народная. Людей покинули повседневные заботы и мелкие желания. Седлак[26] всем сердцем возжаждал правды. «В горы!» — вот сейчас клич чешского пахаря. Наши кормильцы хотят слышать правдивое слово в величайшем храме под куполом неба. Они собираются вместе тысячами из отдаленных деревень, с женами и детьми, в лесах, на холмах, причащаются из чаши, поют гимны и слушают проповеди. Какие проповеди! В деревнях, а не здесь, в Праге, живут пастыри, способные препоясать чресла мечом и повести чешский народ на бой за правду божию.
— До гроба не забуду, — говорил Коранда, — как неделю назад ночью близ Боротина я стоял в лесу у дороги, а мимо меня нескончаемой чередой шли седлаки и седлачки, старые и малые, и тянули печальную песню.
Коранда зашел густым басом:
— Я слыхал, — продолжал плзеньский священник, — что панская лига порешила во всех делах веры следовать учению магистров Пражского университета. Что ж, пусть эти господа поучат панов… А у народа есть другие, свои учителя.
VIII. ВОССТАНИЕ В ПРАГЕ
Заседавший четыре года кряду Констанцский собор отнюдь не излечил язв католичества. Наивные люди надеялись увидеть, как исчезнут в церкви корыстолюбие, лихоимство и распутство. Ничего подобного не случилось. Да и немудрено: съехавшиеся в Констанц кардиналы и прелаты сами были очень далеки от добродетели. Неподдельная строгость нравов неприемлема была прежде всего для них самих, этих лицемеров, облаченных в золото и пурпур, вершителей судеб католической веры.
К концу 1417 года кардиналы расчистили дорогу для избрания единого папы — Мартина V. Новый папа распустил вселенский собор в мае 1418 года и все свое внимание сосредоточил на борьбе с гуситской «ересью».