Вот где, братцы, разгуляться!
Вот когда потехе час!..
А Молодой своей невесте будет говорить у меня:
Станем жить мы по-иному —
Как никто и никогда...»
«Извечную песню», как, впрочем, и все другое, Ясь писал одержимо, быстро — подчас целые монологи без правок ложились на бумагу, точно они были обдуманы и набросаны заранее. Поэт рисовал и самую что ни на есть реальную, обыденную жизнь мужика, как тот пашет, сеет, косит, жнет, и размышлял о крестьянской судьбе вообще, начиная с времен крепостничества и кончая нынешними, послереволюционными, годами. Он стремился показать Мужика не беспамятным существом, а человеком, который умудрен опытом истории, и потому вкладывал в его уста слова:
Вышибала мне панщина дух,
Волю звал — думал: даст она хлеб.
Но как будто не прерван тот круг —
Я все так же и беден, и слеп.
Извечная песня бедности и слепоты!..
Ясь Луцевич доволен: ему удается показать, объяснить, в чем причина смерти Мужика, что свело его в могилу. Но вот сам-то Мужик не знает, почему, за что, за какие такие грехи он осужден на извечное горе: рождается — не знает, умирает — не знает. И тут Яся Луцевича осеняет мысль: его герой, его Мужик, не может, не должен оставаться в этом полном неведении. Пусть и после смерти не дает ему покоя его злосчастная судьба. Пусть тенью встанет Мужик на своей могиле и вопрошает жизнь, людей, что же его так рано, без поры, сгубило, в чем причина его извечного горя?.. Поэт дописывает заключительную, XII картину поэмы и называет ее «На кладбище». Ясь Луцевич чувствует удовлетворение: он задумал, и он создал апофеоз мужичьей жажды счастья — даже с того света встает его герой, чтоб узнать, есть оно, это счастье, на земле или же нет его?..
Поэма, таким образом, была не только печальной, сродни кандальному звону, песней об извечном селянском горе — она получилась и как гимн неодолимому народному стремлению к счастью, и как пророческий призыв рвать извечные цепи жизни, основанной па нечеловеческих законах.
«Извечную песню» Купала закончил 22 августа. Поставил дату. Подписал: «В Боровцах». Вздохнул. На душе тяжело: он вроде и свалил с нее камень и вроде бы вовсе не сваливал...
...Дядьку Амброжика Ясь увидел, как и Самойло когда-то, еще на выходе из лесу. Шел дядька быстро — явно торопился. «Не ко мне ли? Никак опять что-то вычитал?» — зная Амброжика как грамотея на всю округу, читающего чуть не все минские и виленские газеты, подумал Ясь. Дядька Амброжик действительно сворачивал к Луцевичам, и было что-то торжественное в его осанистости, в том, как он здоровался с Ясем, как, точно впервые, разглядывал его.
— Ну, что новенького в этом мире? — пригласив в хату, спрашивал Ясь тем временем гостя.
Тот, лукаво поглядывая, спросил, в свою очередь:
— А что, мил друг, «Нашу ниву» выписываешь?
Коль дядька Амброжик завел речь о «Нашей ниве»,
Ясь тотчас же догадался, почему он и говорит и выглядит иначе, нежели в тот раз, когда приносил «Минское эхо». Тогда в нем была какая-то виноватость. Ясь «Нашу ниву» получал и уже прочел в ней большую рецензию на «Жалейку».
— Как же, выписываю, — не мог сдержать улыбки Ясь, видя, как гость на мгновение растерялся, даже сник — его миссия в Боровцы расстраивалась, теряла всякое значение.
— А я... это... думал, не знаете, — с «ты» на «вы» перешел дядька Амброжнк. — Вот и выбрался...
— Спасибо, спасибо, что не забываете Яся, — входя из кухни в горницу, решила спасти положение Бенигна Ивановна. — И раз к обеду угодили, не откажите. Ясь, приглашай гостя.
За столом, выпив чарку и другую, дядька Амброжик никак не хотел налегать на закуску, отмахиваясь от настойчивых угощений Яся. Гость был из тех, кого хлебом не корми, а дай поговорить и особенно почитать. В нем жила какая-то природная жажда просветительства. И он сейчас неописуемо обрадовался, увидев достойный объект своего просветительства в лице Бенигны Ивановны. И после очередной, третьей, чарки извлек из кармана свитки газету.
— Сын-то, по всему, пани Боня, вам не читал, что тут про него пишут? — спрашивал дядька Амброжик и, не ожидая ответа, предложил: — Тогда я прочту. Ловко, скажу я вам, написано, ловко!
Он развернулся спиной к окну, чтобы на газету падало больше света, и не спеша, выразительно, точно смакуя, произнес первые слова: