Собралась молодежь на вечеринку.
Небольшая комнатенка, молодежь "беспартийная" — подростки, девушки. Все разряжены, у девушек блестят глаза и горят щеки. У парней примочены чубы и с трудом сделаны прически. Сколько голов — русых, темных, золотистых! Платьица, чудом уцелевшие от жадных рук захватчиков, выглажены, накрахмалены, подогнаны к похудевшим фигурам. У парней — гимнастерки, пиджачки, чистые, новенькие спецовки. Лица юные, радостные.
— поют молодые голоса.
Ворчит ласково на столе кипящий самовар. Разнокалиберные чашки, стаканы. Вареная картошка, битая, трепаная вобла, куски мяса, хлеб.
— Ребята, — кричит девушка, в ней с трудом можно узнать Фросю, так она помолодела и похорошела, — ребята! Ну, помолчите же секундочку! Я предлагаю выпить этот бокал скромного свекольного вина до дна — за нашу, ребята, молодость! Смотрите друг на друга: ведь мы помолодели на сто лет! Умылись, причесались, оделись, собрались дружной семьей — и снова молоды, товарищи! Я уже было думала, что сразу в разряд престарелых перейду. Теперь вы понимаете, насколько помолодеем, когда придет Советская власть?!
— На двести лет, Фрося!..
— Тише, товарищи!
Федя стучит ножом по тарелке:
— Граждане и гражданки! Дайте Фросе закончить тост!
— Одним словом, выпили! — резюмирует Фрося и выпивает свою рюмку до дна.
— Итак, мы расстаемся, Федя, — с деланным спокойствием говорит Майка, — если бы знала такое дело — ни за что бы тебя не обучала на радиста!
— Честное слово, Майка, — отвечает Федя, взяв руку девушки и держа ее в своих, — я не опозорю тебя, свою учительницу…
— Что мне с того?
— И рация всегда будет в полном порядке…
— Подумаешь!
— И в последнюю мою минуту я вспомню о родине и о тебе, Майка…
— Вспоминай, — отворачивает голову девушка, — мне какое дело, я все равно не узнаю… Ах, зачем я научила тебя!.. Тогда б меня никуда и не посылали. Я даже не знаю, куда еду! Может, это где-нибудь на безлюдном острове. Ведь буду все время за тебя волноваться!
— Вот, — поднимая руку, как для клятвы, говорит Федя, — даю тебе верное нерушимое слово: быть сознательным, выдержанным комсомольцем, а не лихачом!
— И обещай не делать мин…
— Клянусь тебе, мины для меня с сегодняшнего дня не существуют! По, Майка, если я пройду минную подготовку без отрыва от основного производства?
— Все равно, мины я тебе запрещаю!
Два парня, ходившие в больницу в немецкой форме и познакомившиеся там со связным, и сейчас сидят возле него и наперебой подсовывают угощение.
— Вот у нас на Полтавщине, — говорит один из них, веселый и озорной белобрысый парень, — у нас, кто ста вареников в один заезд не осилит, того и на вечерку не берем… А у вас, Микита?
— У нас, Панько, — медлительно формирует слова высокий, сухощавый и решительный Микита, — у нас на шахте смотрят не на вареники, а на добычу… На уголек, понятно?
— У вас там, наверное, проволоку глотают — вишь какой ты, как на проволоку надетый!
— Зато не полтавская галушка, как ты!
— Тише, ребята, — сдерживает дружков связной, — от ваших разговоров у меня кости начинают зудеть! Добудьте мне лучше гитару… Когда-то я с этим зверем был знаком…
— Момент! — оба друга отправляются на поиски.
— Как рука, Алексей? — спрашивает очутившаяся рядом Фрося.
— У тебя такие ласковые лекарства, Фрося, что я бы назначил тебя сразу доктором медицины…
— Говоришь, а сам, верно, смеешься в душе!.. Ты в столице жил, а мы в Донбассе спокон веку.
— Милая моя девушка… Ведь ничего я тебе не имею права ни рассказать, ни намекнуть… После войны разве…
— А встретимся, Алеша?
— Непременно, и в обязательном порядке!
— И ты уже будешь не Алеша, а, может, Гриша?
— Все может быть, милая моя, да разве сам-то я не останусь таким, как вот сижу перед тобою и смотрю в твои ясные глаза…
— Я обещаю помнить всю жизнь, Алеша… Мало тебе?
— Пока не забудешь, Фрося.
Нежная девичья рука треплет милые кудри, о которых еще несколько дней тому назад девушка и понятия не имела, смотрит в глаза, ставшие ей дорогими, и радость заливает ее сердце.