Наши жилища часто менялись. Вспоминаю, как по улице Бернату двигалось печальное шествие: на носилках несли красивого молодого, но иссохшего, бледного человека. Рядом с ним шла миловидная омраченная горем женщина, а позади бежали мальчик и девочка: мой брат и я. Мы переселялись. Наши жилища становились все тесней, все неприглядней. Только за нашу последнюю квартиру я бы хотела от всего сердца поблагодарить Анну Аболт, которая и теперь еще живет в Лиепае.
На улице Стросту, 16. Сейчас ей уже больше восьмидесяти.
Тогда она «управляла» домом своего брата — капитана. Сама с детьми-подростками жила в маленьком домике, что на углу улицы Бернату и Видусцеля, а нам позволила разместиться в двухэтажном просторном и светлом доме во дворе. Добрая, бесконечно отзывчивая, она была для нас настоящим другом. Анна понимала, как страшно горе в одиночку, ведь у нее у самой утонул муж — моряк.
По праздникам нас навещали разные посланцы благотворительных обществ с елочками и подарками. Мой отец не был верующим. Его эти посещения как-то унижали. Но дедушку и бабушку подарки радовали.
В какой-то праздник я увидела, как у постели моего отца, низко склонившись над его изголовьем, сидел молодой человек. Я удивлялась, как он может быть таким смелым? Нам, детям, не разрешали приближаться к отцу, чтобы мы не заразились.
После мне рассказали, что это был молодой пастор Лиепа.
Второй раз, так же близко наклонясь к отцу,
сидел Андрей Яблонский, который тайно возвратился из эмиграции. Его жена, Эльза, умерла там от туберкулеза. Как глубоко любил моего отца Андрей Яблонский, позже министр юстиции Советской Латвии, я почувствовала во время Отечественной войны. В далекую Астрахань, куда я была эвакуирована, негаданнонепрошено пришла от него денежная помощь. Позднее мы встречались в Москве, а потом в освобожденной Риге. Тогда, в Москве, он долго, долго глядел на меня и сказал, что редко в лице человека так отражаются черты отца и матери. Я услышала от него много хороших слов о моем отце. Когда я хотела отдать ему деньги, он категорически отказался. Спасибо ему, уже ушедшему из жизни.
Началась первая мировая война. Немецкие крейсеры бомбардировали Лиепаю.
Отец умирал. Еле слышно он сказал своей матери:
— Мать... Дети мои...
Бабушка Катрина ответила дрожащим голосом:
— Сынок, что я могу сделать?
Она жила в лачуге вместе со своим вторым
сыном, Микелисом, который сторожил деревянные склады недалеко от маслозавода. Брат моего отца был молчаливым человеком с темносизым носом, так как смолоду его интересовали не книги, а спиртное. Но бабушка Катрина жалела его больше всех сыновеп. Он был ей намного понятнее моего «ученого» отца.
Как я уже сказала, у моего отца был светлый нрав. Он никогда не бранился, не жаловался. Но раз, играя во дворе, я подбежала к нашему окну и увидела, что отец, разговаривая с матерью, вдруг густо покраснел, с трудом приподнялся и бросил в нее книгу. Нас позвали в комнату, отец велел брату бежать за извозчиком, так как он должен немедленно уехать в больницу. Брат убежал. Я поняла только одно: мать оскорбила отца, и он хочет уйти от нас. Я смотрела, как он с трудом натягивал на себя свой костюм, надевал чересчур широкое для него пальто. Одетый, в сползающем котелке он казался вконец иссохшим. Качаясь от слабости, он стоял на середине комнаты, ожидая извозчика. Прибежал брат и сказал, что извозчик уже у порога. Мать с плачем бросилась на грудь отцу, прося прощения,
умоляла нас не оставлять. А мы, маленькие, схватили его за руки. Тогда он снял свой котелок, стянул с себя свое огромное пальто и велел отпустить извозчика.
Родители решили отдать меня в сиротский приют Синего Креста на улице Тома. В мрачном, казенном здании мне было холодно и неуютно, и я плакала по ночам. Через неделю приехала мать и вдруг сказала, что отец просит привезти меня обратно Ему трудно без меня. Как я была счастлива, когда мы все снова собрались вместе.
Бабушка уже часто говорила, что конец отца недалек.
Раз ночью, когда я спала с братом в кухне, я услышала, как мать, пройдя мимо нас, спустилась с лестницы. Дверь в комнату отца была приоткрыта и там горел свет.
Если отцу что-нибудь было нужно, он стучал ложечкой по стакану, голос его уже не мог звать. Я прислушалась: не стучит ли ложечка, ведь отец лежал один Но тут же незаметно для себя заснула и увидела сон: в белых платьях вошли в кухню много-много девочек, окружили меня, и я услышала их слова: «Не ходи Отцу ничего не надо».
А через мгновение сквозь их голоса донесся до меня голос матери:
— Вставай, доченька, папа умер.
Этот сон вспоминаю всю жизнь. Он, конечно, был вызван моим подсознанием, разговорами окружающих, но он избавил меня от большого испуга. Я поднялась, оделась, но долго боязливо смотрела через дверную щель на лицо отца. Нет, в нем ничего не было страшного. Отец скончался во сне так тихо, что даже мать не сразу поняла, что его уже нет. Наконец я решилась подойти к нему, и чтобы себя ободрить, прикоснулась пальцем к волосам отца, а потом положила всю ладошку на его голову — мне показалось, он заснул глубоко, глубоко и освободился от своей болезни. Только позже, когда принесли гроб и положили в него отца и понесли вниз в пустую комнату, меня охватила невыразимая жалость. Я чувствовала, что он, словно свет, угасает для меня на всю жизнь.
Когда же старые женщины начали петь погребальные хоралы, я, непричесанная и неодетая, проплакала весь день. Эта боль живет во мне и до сих пор Всю мою жизнь мне не доставало отца. От похорон же в памяти оста-
лисы толпа людей, свечи над гробом и мы трое у открытой могилы. Мы похоронили отца на кладбище Лива в сентябре 1914 года.
А в 30-х годах покрыли его могилу цементом, на котором высечены слова Райниса: «В человечестве все живут вечно».
Мне очень не нравилась моя фамилия. Мои стихи стали появляться в печати, и мне захотелось иметь красивый псевдоним, но я передумала, я оставила фамилию отца. Он, умерший в 32 года, не довершил многого, пусть же он продолжает жить в моих произведениях, если они этого достойны.
Могилу отца убирает цветами пионерское звено, названное моим именем, — ученики 1-й средней школы Лиепаи и молодые поэты города — они знают о его судьбе. Престарелую Анну Аболт я навещаю, когда приезжаю туда.
Однажды я собралась с духом и вошла во двор того дома, где умер мой отец. Маленький домик уже снесли. Двор стал шире, осеннепышно цвели в нем далии. Из комнаты, где когда-то стоял гроб отца, вышла женщина с ребенком на руках и приветливо посмотрела на меня. Двор был настолько чистый, цвету-
щий, красивый, что во мне опять зазвучали слова Райниса: «В человечестве все живут вечно».
И мне показалось, что я повидала цветущую душу моего отца.
БИЛЛИТЕ
В моем детстве самыми счастливыми были те дни, когда приходила бабушка Биллите — маленькая, ласковая, со светло-голубыми глазками, с тоненькими косичками, уложенными на затылке.
Она промывала свои глаза только глицериновым мылом и лечилась от всех недугов «терьяком» — черной мазью (смесью мяса змеи с медом, подорожником, чернобыльником и другими травами), которую употребляла и как «наружное» и принимала внутрь.
Всю свою жизнь бабушка Биллите хранила в шкафу саван, белый с розовыми цветочками для своих похорон. Она приносила мне пирожное с забавным утенком из сбитых сливок.
Бабушка рассказывала:
Я была самая красивая девушка во всей волости. Парни ломились в мою клеть. Если мимо нашего хутора проезжал сумасшедший Нуллис (так она называла барона Нолде), а