– Истинный янтарь. – Она осторожно дотронулась до покатых камешков, переливавшихся всеми оттенками медового. – Кровь дивьего народа. Давно ушедших. Для вас самих это хуже яда.
– Верно. – Домовой глянул так пристально, что она смутилась и убрала руки, сцепляя их в замок. Нашла перед кем знаниями хвастаться! – Вижу тот, кто тебя учил, делал это на совесть. Жила-поживала себе дивь, пока война с чародеями не началась. Очень уж те их кровь ценили за силы небывалые. Сражались они, сражались, а потом глядь: и нету больше диви. Только Пустошь янтарная на месте их царства осталась. Да кровь-янтарь застывшая, из которой колдуны себе побрякушки делают. Себе на радость, нечисти на погибель. А раз ты сие знаешь, должна понять, что не лесовик ожерелье сие плел. Человек. Владетель здешних мест и избушки этой во времена незапамятные. Мне ожерелье леший передал зверями своими, когда уходил. А ему – предместник его, что под старой дубравой нынче вечным сном спит. Передал не просто так, со словами: мол, коли случится чудо и появится тут хозяин – с чистым сердцем, которому дом подчинится, все секреты откроет. Тому и отдать. Кумекаешь?
Скверно. Очень-очень скверно! Ярина еще не успела сообразить до конца, а уже головой мотала:
– Дедушка, я же не чародейка! Кроме трав я не разбираюсь ни в чем.
– Так-то оно так, да изба твоя по праву. Хозяйка моя бывшая, она ведь долго защиту ломала, чтобы здесь обосноваться. И я ей помогал. Десять лет мы тут жили-поживали, но в подпол попасть не могли. Закрыт он был намертво, ни одни чары не брали. А уж хозяйка до чего кудесница была справная.
– Мне ехать надо, – зашептала Ярина, отводя глаза. Домовой не знал ее: все эти великие дела, ответственность за весь лес – не для неё. Она ведь даже до сестры без приключений добраться не смогла.
– Яринушка! – взмолился дедок. – Сжалься! Когда еще старый пень вернется, а безобразий в лесу день ото дня токмо больше становится. Сделай милость, соглашайся, я тебе подмогну. И с нечистью договориться, и колдунство какое насоветовать. Ведь некому больше! А как вернется вестник мой от лешего, сразу письмо сестрице твоей отошлешь, ежели раньше гонца не сыщешь. Сама подумай, не всякий лесовик сюда забредет, не всякого лес примет, силой одарит. Ожерелье же кроме тебя передать я никому не могу. Боюсь я его! Не знаю, что за чары такие в камнях кровяных, ни один из наших к нему не притронется, а вашему племени ни на грош не верю, да и не дастся оно кому другому. Подсоби старику! Все для тебя сделаю!
Ярина не знала, куда глаза девать, взгляд то и дело упирался в проклятое ожерелье, которое связывало по рукам и ногам. Правду говорят: назвался груздем, полезай в кузов. Не хотела она такой ноши и если не справится, а ведь не справится, то дедушка поймет, что проку с нее не будет. На том и кончится все. Но в груди уже жгло желание хоть раз в жизни сделать что-то полезное. Самой.
– Я не знаю, что делать, - сдалась она. Ожерелье оказалось увесистым, стоило взять его в руки, капля янтаря вспыхнули, алые засохшие ягоды снова налились соком, а давно пожухшие листики зазеленели.
– Ты надень его, надень! – Домовой чуть на стол не влез, пытаясь разглядеть преображение.
Замысловатая застежка сама раскрылась, приглашая попытать счастья, Ярина помедлила, но сомнениям сейчас не было места, ведь она согласилась, и подвести дедушку было бы нечестно.
Ветки переплелись на шее сами, в тот же миг перед глазами вспыхнула вереница образов. Лес зашумел, приветствуя новую хозяйку: Ярина ощутила себя каждым сонным деревцем, каждой травинкой, пробивающейся сквозь мерзлую землю. Кое-где на прогалинах уже зеленел низенький ковер, почки набухали на ветках. В болотах тоскливо перекликались кикиморы, мужики из деревни, поминутно оглядываясь, рубили молодые березки недалеко от опушки, и вместо крови на стволах выступал сладкий сок.
Ярина чувствовала и боль погибающих деревьев, и тяжесть не опавших веток на старом дубе, который мечтал сбросить их. Она была живой криницей и веселым ручьем, который нес воду в уже тронувшуюся реку. Она была камнями на границе с мрачным оврагом, которые были такими старыми, что помнили, как за двумя холмами поднимались ввысь острые шпили давно исчезнувшего города; которые ненавидели новое соседство и старались беречь лес от бродящих вокруг теней. Наблюдала за ворочающейся в своей берлоге медведицей и непоседливыми медвежатами. За волками, которые из-за деревьев облизывались на трапезу упырей, грызущих одинокого охотника, от отчаяния наплевавшего на опасность. Смотрела, как бредет по лесу босоногая простоволосая девушка в драной рубахе. Она одновременно стояла на опушке, глядя на деревню. Парила над лесом, который обнимал со всех сторон гиблые топи и простирался почти к самой Пустоши. Была внутри, чувствуя дыхание каждого лесного обитателя и тех, кто нарушал покой вверенной ей земли.