Она бы взяла немного, остальное оставив волкам, но под внимательным взглядом домового схалтурить не удалось.
– Говорить что-то надо?
– Нет, поклонись и будет с них.
Она так и сделала. Отвесить поясной поклон мешали куски темного, еще дымящегося мяса в руках. Она только головой кивнула, поблагодарив. Вожак вильнул хвостом в ответ и, дождавшись, пока ворота захлопнутся, первым приступил к трапезе.
Так у нее появилась своя свита.
На другое утро Ярина проснулась от светопреставления за окном. Черепа завывали, сверкали глазищами, заливая все вокруг мертвенно-белым светом. Никого вокруг не оказалось, но в частоколе насмешкой торчал серебряный кинжал, который она засадила в глаз упыря.
Ярина час убила, чтобы, пыхтя и задыхаясь, его вытащить.
– Колдун принес, – мрачно установил домовой.
– Почему он?
– А кто? Не упырь же из башки его вынул, чтобы тебе вернуть. Нет, эта чародейская паскуда принесла. Они у нас благородные, чужие цацки не берут.
«Цацку» Ярина в дом нести отказалась. Та так и осталась во дворе, воткнутая в крышу курятника. Мало ли какие чары колдун наложил, пока кинжал был у него.
Следом за смурным днем пришла ночь: жуткая, беззаконная. Хлестал плетьми по крыше ливень. Ломал деревья ветер, выворачивал с корнем. Молнии рассекали небо, кривыми лапами силились достать до верхушек. Настоящий дивий пир! Говорят, в последние дни войны дивь наслала на людей кару – целую луну гремели грозы в небесах, пока чародеи не придумали как отвести беду. Но иногда стихия вспоминала, что ее укротили обманом, и вновь пыталась отыграться на людях.
Ярина тенью висела над лесом, удерживая магический полог, чтобы ни одна коряга в ее владениях не подумала вспыхнуть. Ожерелье на шее дрожало, янтарь огнем горел, давая силу, бурлившую в крови. Лишь к утру небывалая буря улеглась.
От усталости Ярина была чуть жива, сил едва хватило, чтобы доползти до кровати. Но стоило закрыть глаза – душной тяжестью навалились кошмары.
В муторном сне преследователи добирались до матери, стучались в ворота к Нежке, поджигали лес. На горизонте янтарем занимался пожар. Языки пламени скручивались в затейливый узор, из которого проступали очертания города, чьи острые шпили подпирали небо в незапамятные времена. И над этим мертвым великолепием раздавался горький, надрывный женский плач.
Ярина резко откинула одеяло, стряхивая морок. Плач еще звенел в ушах, напоминая о семье. Как там матушка с Рагдаем? Добрались ли до убежища? Передать письмо сестре в Ольховник было не с кем – вестник домового все не возвращался. Ярина обвела взглядом комнату, стараясь найти, на что отвлечься. И зацепиться-то не за что: зеркало на стене, стол с ларчиками, пара полок, сундук резной. Разве что на сундуке дедушка опять разложил богатое платье: струился лазоревый шелк, переливались жемчужины на вороте, серебрились диковинные цветы-узоры. В таком царской дочке в пору ходить или благородной чародейке. Нет уж, рубаха больше сгодится.
О сне не стоило и думать, Ярина выбралась из душной спаленки в горницу, намереваясь заняться делами. Отвлечься от жгучего чувства вины: сколько ни страдай, а до сестры ей сейчас не добраться, но до чего же муторно на душе.
– Не спится? – Домовой плел лапти, одного взгляда на нее оказалось ему достаточно, чтобы беспокойно нахмуриться.
– Я тебя не спрашивал ни о чем, но, может, помочь смогу? Ты скажи.
– Тут ничем не поможешь. – Ярина сдержала тяжелый вздох. – Дело давнее.
Она любила Белый Бор, город навсегда остался сказкой из детства. Сладкой, как медовые пряничные лошадки, что привозил отец. Ароматной, как цветшие в их саду по весне багряные сливы.
Не столица с вечной толчеей, льстивыми шепотками и отцовскими родичами, которые не приняли матушку. Как же, родовитый боярин, царев обережный воевода[3], а взял женой девку из глухого леса без роду-племени. Не просто привез ее к себе в палаты на забаву – единственной назвал при всем народе.
Не прижились они в Белозерье. Но оттуда до Белого Бора всего ночь пути. Отец обычно приезжал с рассветом, привозил с собой гостинцы и веселую суету. Ярине долго потом снились беспечный смех и сахарно-белые мраморные стены, которые были много старше Дивнодолья.
Первые семь зим ее жизнь была словно летнее небо: ясное, безоблачное. Какие заботы у маленькой боярышни? Игрушки, наряды, наставники. Сивер, старший братец, которому стукнуло двенадцать, задирал нос и уже видел себя в царской дружине, Нежка грезила о чародейской школе в соседней Арсее.