Художник и Поэт в нем жили рядом.
Перо учило кисть уменью петь,
и радуга была ему наградой:
перо впитало жадно красок радость,
сулила юность — вместе ввысь лететь.
Им надломила крылья вдруг война,
перо и кисть сломив одним ударом.
Но смерть минула храброго гусара:
богатой в мире жатвою она
впервые так была поглощена.
(В поход шел воин с верою поэта:
Руси открыта в будущее дверь.
Ей нужен мир, теперь пора расцвета…
Помочь необходимо ей! Наветам,
злым, разрушительным — не верь, не верь.)
Недвижна кисть. Но обморок пера
повторно прерывает голос Музы.
Недуга медленно снимая узы,
настойчиво зовет: «Вставай, пора!»
Пот; очнулся. Но в бреду металась
страна его: в беспамятстве толпа
от вековых традиций отрекалась,
колонны храмов и дворцов взрывала,
от ярости, зажженной в ней, слепа.
Вдруг… Счастье? Да. Он больше не один.
Старинный дом — гнездо их на Покровке —
Вдвоем. Камин. Кофейник на спиртовке…
Пусть в городе восстанье, залпы, дым —
ничто не разлучит их. Вместе — в Крым!
Кто там?.. В матроске мальчик и кадет
с перрона машут. Лица их знакомы…
Толпа чужая. И не те знамена —
прощался с детством, с юностью поэт.
За Перекопом — Севастополь… Трое
теперь в гнезде их. Но в душе больной
предчувствие потерянного боя —
в Константинополь!.. Нет нигде покоя:
повсюду солнце «с траурной каймой».
Вдруг в семихолмном Риме видит он
берез (берез!) «зеленые фонтаны».
Стал шире и яснее горизонт.
Перо и кисть запели в унисон
Он счастлив: с ним всегда его Роксана.
И хлынули стихи на полотно,
с палитры — брызги красок на страницы;
торопится он солнцем насладиться,
боясь: не затемнилось бы оно…
Десятки лет спустя: не может мгла
отнять у памяти тот «полдень-диво»,
всё — даже облако над полуспелой нивой,
что кисть его тогда пленить смогла —
поэт вновь пред собою видит живо.
Он, побеждая зреньем новым тьму,
поет о мире, видном лишь ему.
«Боязливость ребенка. Бесстрашие льва…»
Надежде Мандельштам
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
Осип Мандельштам
Боязливость ребенка. Бесстрашие льва
и святого презренье, —
в светлой раме является мне обновленный портрет.
Кистью друга воссоздан для будущих он поколений.
Мир узнал, вопреки искаженьям судей,
их запретам презренным:
был в России двадцатого века затравлен поэт.
Не умел семенить за судьей. Отрекаться.
Челом бить с повинной.
Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой.
(А Россия теряла в бессильи сына за сыном).
О грузине всевластном сказал:
«Что ни казнь у него, то малина…»
Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой.
Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу.
На сонете Петрарки
дописал перевод полицейский сапог.
За окном где-то ворон привычно-пророчески каркнул,
и поэта, подвластного злейшей
в истории всех олигархий,
увели за порог майской ночи, за жизни порог.
Друг-жена и свидетельница
Долгих с Музою споров поэта
в память сердца сумела подслушанное заключить.
Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов,
пронесла она клад свой бесценный,
чтоб снова отдать его свету —
низко хочется голову мне перед нею склонить.
«Зарождались стихи. Но поэт за стеной молчанья…»
Памяти Д.И. Кленовского
«В чужом плену моей родной земли
Я мертвым был…»
Д.К.
Зарождались стихи. Но поэт за стеной молчанья
Терпеливо вынашивал медленно зревший плод.
Стук заслышав в груди, говорил: погодите, рано…
Словно знал, что возьмет их с собой в заморские страны,
и когда-то домой ветер вольный их занесет.
Так случилось: ушел молча с ношей он нерожденной.
Русской беженкой Муза его появилась на свет.
И разносится голос задумчивый, полнозвонный…
Пусть всё ближе зима — вдохновенно, освобождено
нам о лете слагает десятую песнь поэт.
Первый крик… Долгий вздох. Миг рождения, умиранья.
Жизнь и вечность — на всем неразгаданных тайн печать.
Но прибой? Но сирень? Но любовь… Черепки мирозданья.
Их находит поэт и — о чудо! — легким касаньем
он умеет разрозненное в одно связать.
Взглядом вверх. Мыслью вглубь.
В стройном ладе его напевном
барабанной нет дроби. Торжественных маршей нет.
Но Нева? Но Лицей? Но холмы без крестов в тундре пленной?
Все забыть? Не могу. Не могу — отвечает миру поэт.
Москвичка
Елене Сергеевне Кобяковой
Был исход. Был отчаянья бег…
Начало двадцатого… Век золотой
в сияющих реял вершинах.
Вдруг — «Искра». И в реве пожарищ «Долой!»
Потом: Порт-Артур и Цусима.
…………………………………………………………………………..
Ей было четыре, когда с баррикад
подул первый ветер свинцовый,
наткнувшись на стену, отпрянул назад
(еще своей клятве был верен солдат) —
и трон устоял трехвековый.
Росла она — так хороша и стройна,
что звал ее Елкой любимый.
Задумчивости иль веселья полна —
никто не умел так сиять, как она,
озерами глаз густо-синих.
Гимназия. Позже — курс права. (Отец
был с чистой душой адвокатом.
Увидев цветущего века конец,
ушел он, не вынес заката…).
«Да здравствует!» чередовалось с «Долой!»
безвластьем в стране увлеченных.
«Вставай!..». «Отречемся!» — здесь век золотой
кончался. И хлынули мутной волной
«хозяева» новые в Смольный.