Знамена — ожогов следы в синеве,
открытые, смежив раны.
В день Мая хмельной потрясенной Москве
сказала она «До свиданья!»
Прилуки. Смягчил ее боль и испуг
несломленный бурею тополь.
И брат шел на брата — все дальше на Юг!
Там тысячью тысяч заломленных рук
Москвичку встречал Севастополь.
Движения Белого черные дни.
За морем, за морем спасенье!
Гудели с тоской, уходя, корабли…
Попала она на последний.
Вповалку — плечом у чужого плеча —
на чьих-то ногах головою.
Прислушивалась к чьим-то грустным речам:
«…а знаете, мне посвящен был «Колчан»
влюбленным в меня Гумилевым…»
Семь тысяч молитв. Ветра доброго пыл.
Уже позади Дарданеллы.
Без пресной воды и без угля доплыл
«Рион» в водах мраморных к цели.
Потом — страдный путь (мне ль его описать?)
Москвички и всех легионов,
что век Золотой помогали ковать,
что жертвенно кинулись век свой спасать —
ушел он, уплыл на «Рионе».
………………………………………………………..
«В Москве родилась я, в Москве и умру», —
сказала (а было ей восемь).
Все та же. И если не осень —
исполнит, быть может, желанье зима:
услышав, что с детства ей снилось,
решит: заслужила за верность она
желанный покой подмосковного сна —
судьбы запоздалую милость.
«Враждуя, правят для меня незримо…»
Лидии Чуковской
Враждуя, правят для меня незримо
и Раб, и Господин в душе моей.
Не знаю утром я: за Господином
пойду я или будет Раб сильней.
Свершится ль часто власти перемена,
зигзагом ли пройду дневной я путь,
кто дел и мыслей будет сувереном,
и строг ли будет с совестью мой суд.
Обижу ли я друга недоверьем,
предательством ли погублю его;
иль пожелаю выдать, лицемеря,
творение чужое за свое.
У нищего ль в погоне за наживой
я отниму котомки жалкий сбор;
посею ли завистливо и льстиво
яд клеветы, потупив скромно взор.
Снесу ли молча чести оскорбленье,
к земле трусливо голову склонив;
искать ли буду жадно наслажденья,
живой души в другом не пощадив…
И если он, несчастный, о спасенье
в беде меня напрасно призывал —
тогда я знаю: каждое движенье,
мой каждый вздох мне Раб продиктовал.
«Я прежде верил: в зареве небесном…»
«Угнетение духа — самая жестокая
и законченная форма угнетения…»
Милован Джилас
Я прежде верил: в зареве небесном
гонца с востока шлет нам лучший век.
И слышалось мне в жаворонка песне:
настанет скоро утро, человек!
Я ждал. Я жертвовал… Хоть от лишений
был часто нестерпимым мой удел;
далеким утру, солнцу пробужденью
в надежде молодой я песни пел.
Как долго ждал я? Месяцы иль годы?
Или десятки трудных долгих лет?..
Но солнце не взошло на небосводе, и ночь
сменила розовый рассвет.
Потом из непроглядной тьмы-столетья
я к выходу путь ощупью искал.
И в поисках тех ничего на свете
так горячо, как утра, не желал.
Я шел на запад. Расправляя плечи и
не страшась камней любых дорог —
шел с новой верой: здесь я солнце встречу,
и только с ним я на восток вернусь.
4. ПОЭМЫ, ЛЕГЕНДЫ, СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
В лучах северного сияния (либретто хореографической оратории[2])
1. «Вот страна — в свете Северных вечных сияний…»
Вот страна — в свете Северных вечных сияний
и в густых кружевах ледниковых озер,
омываема водами трех океанов…
Покрывают одиннадцать меридианов
тундра, прерии, цепь вулканических гор.
Груды скал с тайной кованой тысячелетий…
Кто-то некогда яростно здесь бушевал.
Скажут: поле сражения войн межпланетных
или: «Бог, видно, Каину дал земли эти» —
так Картье, их впервые увидев, сказал.
А потом — райский остров, где пением, звоном
славят Господа поле, река, лес и луг;
где земля, щедро небом всегда напоенная,
благодарно рождает богатства бездонные,
и кишит жизнью глубь океана вокруг.
Берег материка, голый, тощий, голодный.
Но вот о дальнего озера мчится река:
пустыри разрезает, сильна, многоводна,
в берегах будит спящий порыв к плодородью —
как сестры бескорыстной и доброй рука.
Сеть Великих озер, как моря судьбоносных.
Вкруг — полотна просторолюбивых песков.
И стеною леса — кленов, елей и сосен —
то сердито густых, то отчаянно рослых,
дерзко рвущихся к флоту седых облаков.
Вдруг — светло. Нива — море. Как ветру просторно!
Как далек горизонт! Вот он вовсе исчез…
Расстилаются прерии мягкой, бесшовной
простынею натянутой, как бы покорно
принимая гнев, слезы и милость небес.
Но взлетают края к крышам гор заснеженным
вниз к подножью стремятся потоки с озер.
Принимают хребты, опираясь на склоны,
на себя смертоносную силу циклонов
как степей беззащитных извечный дозор.
Самый крайний — уперся в пески океана,
и не сдвинет его даже нежность волны.
Он стоит, то закатным лучом осиянный,
то вздремнет чутким сном на подушке тумана
и кует о Востоке неведомом сны.
2. «Давно… Из страны опаленной войной…»
Здесь — некогда потерянная странница —
Я воспеваю родину-избранницу.
Давно… Из страны опаленной войной,
сюда прибыла я с котомкой пустой;
не с целью ограбить, иль что-то отнять —
а как сирота, потерявшая мать.
Пришла и сказала: «Возьми меня в дом.
Тебе отплачу я трудом и добром.
Вот руки мои: волдырей не боюсь;
не все я умею, но верь — научусь.
Прекрасен твой дом… и простор в нем какой!
Мне кажется будто пришла я домой».
«Войди, — ты ответила, — многих детей
впустила я… встретишь и ты здесь друзей.
Останься. Дели с ними труд и досуг
сомкни смело цепь их протянутых рук.
Кишащие жизнью озера-моря,
и лес, что звучит голосами зверья;
в земле спящих руд вековые пласты —
все это найдешь, коль захочешь, и ты».