Воспитателю нужны знания и терпение. У Цецилии Гольдшмит была только материнская любовь. Она чувствовала свою неопытность. В таких условиях не сразу могут раскрыться затаенные способности ребенка. Нужно постоянно тормошить его ум.
Пани Цецилия дорожила каждой минутой, чтобы передать сыну то, что знала сама. Генрик рано научился читать по-французски и по-немецки. Время прогулок не пропадало даром. Мать придумывала интересные истории, а сын должен был бегло переводить их с одного языка на другой, употребляя известные ему слова и выражения. Мальчику нравилось это занятие. Вскоре он и сам придумывал забавные диалоги, чтобы показать свое мастерство. Вероятно, они и были его первым литературным опытом. Форма живого диалога встречается в повестях Януша Корчака «Уличные дети», «Дитя салона», «Слава», «Иоськи, Моськи и Шмули», «Юзеки, Ясеки и Франеки», «Банкротство Малого Джека», «Король Матиуш Первый», «Кайтусь-волшебник», в педагогических зарисовках и сценах.
В детстве Корчак был похож на Матиуша Первого. На фотографии он робкий и задумчивый. Мальчик-философ. С чутким сердцем и живым воображением. На бледном лице выделялись большие сапфировые глаза, кроткие и немного грустные. Светлые, мягкие как лен волосы аккуратно причесаны в правую сторону.
Дома был достаток. Семья жила в роскошной квартире. Прислуга. Хорошие манеры. Родители заботились о воспитании сына, оберегали его от чуждых влияний.
Дети сторожа с утра до вечера играли во дворе, а Генрику не разрешали с ними бывать, и ему было скучно и одиноко. Однажды сторожу привезли из деревни свежий картофель, и все дети помогали взрослым: крупную картошку бросали в большой ларь, а мелкую — в ящики.
Генрик был еще совсем маленький.
— Что это? — спрашивали его взрослые, показывая на картошку.
— Земняки, — отвечал он, с сияющим лицом переводя взгляд на детей.
Разумеется, восторг был неописуемый, потому что барчук знал, как по-деревенски называется картошка.
Прибегала прислуга и уводила со двора маленького Генрика. Бедняжке не хотелось уходить, но его брали за руку и отводили в детскую. Мальчику, видимо, было очень неприятно, что ему не позволяли оставаться во дворе с детьми.
Генрик был странный мальчик. С виду тихий, серьезный, почти как взрослый. В темно-сером костюмчике с белым воротничком. Няня оставляла Генрика посреди комнаты и шла доложить пани Цецилии о том, что ребенок здесь. Но как только она оставляла его одного, он бросался к двери, пытаясь открыть ее и выйти в коридор. Нет, здесь не пройдешь. Тогда он поворачивал к другой двери, около умывальника. Там он на мгновение задерживался, увидав себя в зеркале, и, раньше чем успевал отойти от него, замечал мать, стоявшую у порога. Генрик подбегал к ней и прижимался к ее коленям.
— Мaмa, мама, пусти меня во двор, — умолял он ее.
Цецилия молчала. Позволить сыну играть с детьми сторожа было нельзя. Она пугала его.
— Погляди — говорила она ему. — Никто из нашего дома с ними не играет. Они плохие дети.
И Генрик уходил к бабушке. Теперь он сидел тихо, положив на колени книжку с картинками. Бабушка гладила его по волосам. У нее были добрые ласковые руки, приятный голос:
— Вот цветок папоротника достанешь — повелевай тогда землею и водою, клады бери, невидимкой скрывайся, все в твоих руках. Ну, да никто не может тот чуден цвет сорвать. Цветет папоротник только в ночь под Иванов день, темная сила его караулит. В самую полночь на кусте широколистом папоротника распускается бутон. Не то волна колышется, не то птичка-невеличка прыгает. Стало быть, от глазу людского скрыть тот цветок старается. А он как жар разгорается, словно зарница тихо полыхает и освещает все кругом. Тут нечистая сила к цветку потянется, а ты очерти около него круг и все искушения претерпи. А оглянешься — пропал. Набросится на тебя нечисть.
— А меня в люди он выведет? — спросил Генрик с лукавой усмешкой, явно показывая, что сомневается в волшебной силе цветка.
— Для того есть, друг мой, свеча волшебная. Без нее нельзя. Она тебе осветит путь-дороженьку, а на всех недругов сон нагонит непробудный.
Волшебной свечой назывался человеческий разум.
— А почему нельзя играть с детьми сторожа? — спрашивал он ее.
Это был трудный вопрос, а бабушка боялась сказать правду. Оставалось только спросить самого сторожа. Он, наверное, знает, почему нельзя. Сторож был человеком «на все руки», все умел и, значит, все знал.
— Нужно, чтобы мы жили, как вы, или вы жили, как мы. Больше ничего, — ответил он, заглядывая мальчику в глаза.