— Выдумки, и ничего больше, — возмущался Дембницкий. — Кто был на Умшлагплаце? Кто может сказать, как было? И кто мог расслышать, что сказал офицер? Умшлагплац — это гитлеровская сортировочная, а вернее, «Площадь сортировки»: здесь отбирали, кого куда. Двуногий рабочий скот подлежал селекции: здоровых отправляли на тяжелые работы, слабых — в лагерь смерти.
22 июля 1942 года с утра Умшлагплац у Гданского вокзала оцепили автоматчики с овчарками. Сюда подходили бесконечные колонны взрослых и детей. Дети кричали. Черные дула автоматов, ощеренные пасти овчарок придвинулись вплотную. Немцы заталкивали детей в отдельные вагоны. Крики: «Halt! Halt!»[2], бешеный лай овчарок, готовых наброситься на людей, заглушали плач.
Так было каждый день.
5 августа Умшлагплац заполнила странная детская колонна. Дети шли четверками, взявшись за руки, спокойно. Впереди воспитатель нес зеленое знамя. Зелень была цветом жизни и надежды. С 1941 года у корчаковских детей было это знамя.
На углу щелкал фотоаппарат, а рядом слышался сытый солдатский гогот. Баварец-верзила забавно играл на губной гармонике, кривлялся. Круглые темные очки на загорелом лице, зеленая пилотка с цветным кружочком на лбу делали его похожим на филина, который жил в дупле старого дуба. Другой немец пытался что-то произнести по-польски, целился в детей из автомата. Но дети проходили молча, и никого не смешили дешевые баварские шутки. В глазах у детей было презрение.
— Ein, zwei, drei, vier... — довольный эсэсовец старательно отсчитывал проходившие четверки.
Пятьдесят четверок. Двести детей из «Дома сирот». И рядом небольшого роста лысый человек с рыжеватой бородкой, в очках — Януш Корчак.
— Когда началась депортация евреев, — вспоминает свидетельница Ирена Кшивицкая, — друзья молили и упрашивали его бежать из гетто. Но какой святой убегает от своих мук? Его смерть, разумеется, была не нужна, а сам он мог бы еще пригодиться другим. Не только же эти сироты были на свете. С точки зрения здравого смысла смерть Корчака была не меньшим абсурдом, чем самоубийство врача, у которого пациент умирал от неизлечимой болезни. Но такие, как Корчак, думают другими категориями. Разве мог он остаться жить с тем горьким сознанием, что бросил детей в смертный час? И чего уж там душой кривить, именно он нужен был им, чтобы смягчить страшные мучения предсмертного часа[3].
— Разве Корчак остался с детьми для того, чтобы обмануть их? — спрашивают ее. — Чтобы до последней минуты тепло глядеть в детские глаза, говорить, что они едут в деревню?
— С непонятным хладнокровием Корчак режиссировал свой отход в небытие, — продолжала пани Ирена, — и не было еще более ужасного зрелища, чем эти дети, празднично одетые, шествовавшие по Варшаве, которая горько оплакивала их в этот день 5 августа 1942 года. Варшава знала, а они не знали, что шли на смерть. Немцы никого не подпускали к колонне. Пожалуй, и сам Корчак не знал, какова будет судьба детей. Не верил, что жестокость гитлеровцев зайдет так далеко.
— Трудно сказать, как было, — возразил Дембницкий, — но думаю, что не знали. В подобной ситуации дети не походили бы на детей. Более правдивым и более возвышенным кажется мне теперь этот обман против жестокой правды. Этим жертвенным самопосвящением Корчак поднялся на такую духовную высоту, на какую поднимается редко кто из людей, осознавших смысл жизни.
Небольшого роста человек с рыжей бородкой шел, еле передвигая опухшие ноги, стараясь улыбаться детям, которых вели к товарным вагонам сквозь строй автоматчиков, выстроившихся с овчарками по обеим сторонам дороги. Дети верили своему учителю и, конечно, поняли бы обман, если бы Корчак допустил какую-нибудь оплошность. Воспитатели шли впереди. Здесь они были все: Стефания Вильчинская, Генрик Астерблаум, Бальбина Гжиб, Роза Липец-Якубовская, Сабина Лейзорович, Наталья Поз, Роза Штокман, Дора Сольницкая, Генрик Азрылевич. О себе никто не думал. Смерть детей лишила бы иx смысла жизни. Потому они и пошли за Корчаком и детьми на Умшлагплац.
В этот же день их погрузили в скотные вагоны, стоявшие на запасном пути Гданского вокзала в Варшаве, для отправки в Треблинку-2.
Вероятно, прямо с платформы всех отправили в газовую камеру. Гитлеровцы спешили. Душ с «циклоном» работал безотказно. Немцы любили точность и порядок.
О смерти никаких письменных сведений нет. Дневниковые запиcи Корчака обрываются 4 августа 1942 года.
Нельзя не согласиться с Дембницким. У Корчака не было выбора, была только жестокая необходимость. Но миф есть миф. О Корчаке рассказывают то, чего, может, и не было, но что вполне могло быть. Есть люди, которые говорят, что сами видели, как Корчак шел с детьми на Умшлагплац. Он бережно нес ребенка, другого держал за руку. А писатель Игорь Неверли, самый близкий к нему человек, утверждал, что Корчак был так истощен и болен, что у него не хватило бы сил нести даже младенца.