О чем думал Януш Корчак в последнюю минуту, которая отделяла его и детей от страшной смерти в газовой камере? Никто ничего не знает. За мертвых говорят живые.
Гитлеровцы прекрасно знали, чем был Корчак для Польши. Они рассчитывали на позорное унижение польского народа. Ошиблись палачи в своих расчетах. Их жертвы были духовно выше и полны презрения к смерти. И таким был Корчак. Что же мог он сделать для 200 детей по дороге в газовую камеру? Заставить жить до последнего дыхания. Рассказать сказку о путешествии к солнцу. Было свыше всяких человеческих сил идти на смерть и не думать о ней, чтобы заслонить детей от страха смерти. Небывалый взлет человеческого духа? Подвиг, на который способен был только любящий отец по отношению к своим детям, которых приговорили палачи к смерти. Если нет цивилизации в сердце, ее нигде нет. Сердце должно быть добрым, как солнце. Дети шли за солнцем.
Это было горькое утешение, но не обман, о котором пытались говорить противники мифа. Какой же тут обман, если он служил добру? Это святой обман, который заставлял не думать о смерти, хоть жить оставалось 10 минут. Корчак знал, когда было нужно солгать а когда — сказать правду. Нонсенс? Нет. Всякой правде свой час. Временем борьбы и презрения называли поляки годы гитлеровской оккупации. Корчак недаром был любимым польским писателем и педагогом. У всех великих педагогов есть свое чувство меры, свое чувство долга. Презирая страх, он сознательно пошел на смерть, и это чувство у него было сильнее естественного страха смерти.
Миф превозносит благородный поступок офицера и героический отказ Корчака. Одних он заставляет верить, что были честные немецкие офицеры, а других — что были великие герои, а не жертвы сентябрьского поражения 1939 года.
Многие ветераны движения Сопротивления отрицают этот миф. Можно ли верить, что был такой офицер? Если бы нечто такое и было, то Корчак все равно должен был поступить так, как поступил. Не мог же он принять освобождение от гитлеровцев, которые вызывали в нем чувство отвращения. И даже не то, кто освобождал, было важным в мышлении и чувствах Корчака, а то, что у него не было морального выбора. Он стоял у той роковой черты, где выход бывает только один. Этой роковой чертой был Умшлагплац. Возможность спасти Корчака была упущена. Время было другое, обстановка изменилась не в пользу Корчака. Задолго до 5 августа 1942 года район варшавского гетто был плотно оцеплен фашистами, приступившими к выполнению приказа о ликвидации самого крупного скопления евреев в Генеральной губернии оккупированной Польши. Никто из близких к Корчаку людей не мог уже проникнуть в гетто с «арийской» стороны. А в гетто никто еще не знал о Треблинке.
— Мы кое-что прослышали, — рассказывает Дембницкий, — но из нас никто так и не пробрался за каменные стены гетто, чтобы сказать Корчаку правду. Мы и сами не все еще понимали, что происходит. Разные ходили слухи, а точно никто ничего не знал. Только позднее нам стало известно, что в Треблинке — специальный лагерь, где убивают людей «с ходу».
Казимеж Дембницкий с минуту молчит, вероятно, вспоминая о своих встречах с Корчаком, потом продолжает:
— В Треблинке Корчак только умер. А подвигом было то, что он сделал до Треблинки. В гетто был страшный голод, а Корчак, отощавший, ослабевший, едва волочивший ноги, отдавал свой скромный паек то детям, то больным, которых прятал в «Доме сирот». Несмотря на слабость и болезнь, Корчак решил потом идти вместе с детьми, чтобы защищать их в пути. Многие воспитатели тоже поступили, как Корчак. Но Корчак был выдающейся личностью, известным в Европе гуманистом — философом и писателем, общественным деятелем, врачом и педагогом. Ему было легче покинуть гетто, чем кому-либо другому. Но он не воспользовался своим авторитетом и возможностью оказаться на свободе, выехать в какую-нибудь страну свободного мира, подальше от крови и войны, а только отверг все предложения организаций движения Сопротивления выйти вообще за каменную стену варшавского гетто, где у него в «Доме сирот» томились две сотни детей. У них не было никого, кроме доктора Корчака, их воспитателя, и он любил их той отеческой любовью, без которой не может вырасти и сформироваться ни один человек, способный, как Корчак, нести людям добро. Я хорошо знаю людей, окружавших Корчака, которые много раз убеждали его покинуть гетто. Я тоже отношусь к ним. Осенью 1940 года мы предложили Корчаку бежать из гетто и поселиться у друзей, готовых позаботиться с нем. Корчак не согласился. Не мог он оставить своих питомцев и своих сотрудников на произвол судьбы. Корчак тогда был нужен в гетто. С ним считались даже оккупационные власти.