Только Казимеж Дембницкий и Тадеуш Кораль знали, где будут спрятаны Корчак и его воспитанники. Детей решено было выводить группами.
Ночью Тадеуш проснулся оттого, что в келье было светло. Он подошел к окну и раздвинул занавески. На дороге скрипнули полозья. С ветвей упали голубые шапки снега, над Лесками светила луна.
Выбежать на дорогу было делом одной минуты. Тадеуш набросил на плечи полушубок и побежал открывать ворота. Дом, как лучина, потрескивал от мороза, слепо косил на дорогу белыми от инея окнами, и Тадеуш представил, как он встретит сейчас Корчака с детьми. Из-за деревьев появилась одинокая фигура Дембницкого. Быстрые, все замечающие глаза Тадеуша увидели пустые сани и лошадь, привязанную к дереву на повороте к дому. Тадеуш пробежал еще несколько шагов на длинных, как ходули, ногах и почему-то остановился около елочек-малюток, склонился над ними. Они холодно дышали ему в щеки. Запах молодой хвои остро пощипывал в носу.
— Ты один? — удивился он, увидев Дембницкого. — А где Корчак и дети?
— Собирайся. Они не приедут, — ответил тот, проходя в ворота.
Монастырские домики, обложившись сугробами, будто присели на корточки под красной январской зарей, дышали в деревянные ладошки, слушали, ждали, когда крик петуха разбудит зимнее утро. Зима в 1942 году была морозная, снежная.
Прошло несколько месяцев. Дембницкий все реже и реже стал бывать в гетто. Он не помнил, когда из гестапо просочилась тревожная весть о ликвидации гетто. Прошли слухи, что некий доктор Штабенов, шеф отдела по борьбе с евреями, разработал план уничтожения еврейского населения. Он зарабатывал крупные суммы как совладелец гамбургской фирмы «Testa», производившей газ «циклон». А известный в гетто гитлеровский агент Нусс, еврей по национальности, вошедший в доверие к Герингу, многолетний гданский корреспондент и фоторепортер газеты «Baltischеr Веоbасhter», давал всем понять, что надвигаются страшные времена. Крупный, грузный, с наглыми глазами, он вечно дымил дорогими кубинскими сигарами. Немцы его не трогали. Он входил в торговые сделки с гитлеровцами, делился с ними своими бесчисленными доходами, которые получал от богатых евреев за покровительство перед Герингом. Нусс и проболтался о плане гитлеровцев.
Это было накануне блокады варшавского гетто. В Польше росло движение Сопротивления. В городах на промышленных предприятиях не прекращались диверсии и саботажи. В лесах повсюду хозяйничали партизаны. Поляки уходили в Армию Крайову и Гвардию Людову. В деревнях создавались местные партизанские подразделения — «лесные отряды», а в городах — боевые социалистические организации. Поляки верили, что гитлеровская Германия проиграет войну с Советским Союзом. «Советы» отстояли Москву, стойко защищали Ленинград и подготавливали немцам невиданное поражение на Волге.
В такой обстановке произошла последняя встреча Дембницкого с Янушем Корчаком. У них состоялся крупный и серьезный разговор. Дембницкий направлялся в Келецкое воеводство, где у него были связи с отрядами Крестьянских батальонов. Корчак показался ему тогда уже другим человеком. Жизнь в гетто измучила его. Теперь он соглашался с любыми его предложениями, но вывести детей из гетто было уже трудно. Варшавское гетто усиленно охранялось.
— В Лески так в Лески, — сказал он Дембницкому, — а до окончания войны Гитлер успеет и там всех уничтожить. Мы обсудим со Стефанией, что делать дальше. Я дам тебе знать.
— А если будет поздно? — заметил в ответ Дембницкий.
— Я не заставлю долго ждать. Ну а если... что ж поделаешь. Дети пойдут, и я с ними. Буду о них заботиться. У меня много больных. Не надеюсь, что все будут жить, но ведь кто-то останется. Я — нет. Видишь, какое лицо у меня, как у трупа, все позеленело. Однако я не сдаюсь. Буду бороться.
Они расстались.
На окно уселся воробей, покрутил головкой и чирикнул, узнав Корчака.
И Корчак сразу весь как-то сгорбился и сильно постарел, словно тоже хотел быть маленьким и незаметным, как эта серая птаха. Спина его согнулась, голова, втянутая в плечи, почти коснулась подбородком груди. Только распухший и красный от мороза нос выделялся на пепельном лице. Он глубже уселся в кресло, инстинктивно отодвинув его за шкаф, в темный угол, и отозвался хриплым, еле слышным голосом: