— С добрым утром!
Корчак улыбнулся воробышку одними глазами. Когда он видел детей и птиц, к нему тотчас же возвращалось давнее погожее настроение. Губы внезапно тронула добрая улыбка, она сейчас же переселилась в его ясные глаза за стеклами очков и оставалась там так долго, пока он слышал это одинокое чириканье. Точно такая же улыбка светилась когда-то на его лице, когда он сочинял очередную сказку для детей.
Внезапно показалось Корчаку, что на него повалились снежные хлопья. А сам он очутился среди необозримой толпы и должен кому-то повиноваться. Безумное скопище толкает его в поле, где высятся каменные строения и чернеет труба с черным облаком. Он противится их воле, воздух на мгновение очищается и облако рассеивается. Он снова видит только снежные хлопья в окне.
В тот день Януш Корчак выглядел совсем плохо, скорее походил на призрак, чем на живого человека. Делала его таким позеленевшая кожа исхудавшего, вытянувшегося лица. Он еле держался на ногах. Рассеянный, словно отсутствующий взгляд с трудом задерживался на собеседнике, глаза светились неестественным лихорадочным блеском. Дембницкого пугали его худоба и слабость, но успокаивало и радовало, что Корчак наконец решился покинуть гетто и вывести оттуда детей, соглашался для безопасности разделить всех на группы, а потом поодиночке расселить по деревням.
Но, к сожалению, время было упущено, обстановка изменилась не в их пользу.
— Я даже не смог попрощаться с Корчаком, — признавался Дембницкий Тадеушу. — Гитлеровцы усилили блокаду гетто. Туда невозможно стало подступиться.
Так и не дошли на волю последние слова Корчака. А в июле началось многотысячное шествие на смерть — бесконечный марш смерти с остановкой на Умшлагплаце.
Дети в мире зла
Адась то дрожал от холода, то метался от жара. У него началось кровотечение, на подушке горели кровавые пятна. Говорить даже шепотом не было сил. Ему трудно было дышать.
Корчак сомневался, что ребенок доживет до вечера, но делал все, чтобы спасти Адася, не давал себе ни минуты покоя.
Дневниковая запись кратка, но красноречива:
«Адась умер утром. О, как тяжело жить и как легко умереть!»
Сегодня Кубусь впервые спит спокойно. Днем он глядел на него большими светлыми глазами, но они угасали, как бы теряя свой живой блеск. Его бледное лицо пугало Корчака. Другой Кубусь, не тот, которого он постоянно баловал вниманием, глядел теперь на него.
— Сынок! Что с тобой? — спросил он, взяв его холодную, как лед, руку.
Кубусь не отвечал, не шевелился. Он видел тревожный взгляд Доктора, но какая-то мертвящая, холодная сила сковала его маленькое существо. Доктор своим дыханием отогревал ему лицо, руки. Кубусь не оживал.
Корчак знал, что ему следует делать. Он взглянул на дежурную медсестру, и та стала готовить шприц. Заставить Кубуся выпить глоток припасенного кофе оказалось делом нелегким. Корчак не мог разжать мальчику стиснутых зубов. Он, знавший об опасности, которая грозила его Кубусю, добился-таки своего, пытаясь все еще спасти ребенка. С трудом Кубусь заставил себя проглотить глоток живительной влаги. Ему сделали укол, и он почувствовал возвращение к себе теплоты, мог прошептать: «Еще», мог взять стакан и сделать еще несколько глотков. Его матовое личико и потускневшие глаза постепенно оживлялись. Доктор сам оживал вместе с ним.
— Cынок! — нежно сказал он ему. — Скажи, где у тебя болит?
— Не знаю, — прошептал Кубусь. — Mнe холодно.
Ночью Кубусь снова был как во огне, метался в постели, бредил. Опять Корчак просидел всю ночь возле него, делал ему холодные компрессы и смачивал губы. Кубусь очнулся перед рассветом. Он с удивлением увидел задремавшего в кресле Доктора и хотел дотянуться до него рукой, но не смог — не хватало сил.
Корчак не отходил от детей, а Вильчинская не отходила от Корчака. Она видела, как благодарны ему дети. Никто так не мог ухаживать за больными, как Корчак. Он так занавесил открытые окна, что в комнату проникал приятный полусвет и не было жарко. От этого света цветы на окнах бросали в комнату таинственные тени. Они дрожали в воспаленных глазах детей, на полу и стене, принимая знакомые картины и образы. Оживал детский летний лагерь, лес со своими тенями и солнечными пятнами, с радужными красками на росе. Тени двигались и звали детей за собою, и они бежали за ними, проваливаясь в забытье. Потом они видели Доктора. Он шел и наклонялся над ними, заглядывая им в глаза грустно и нежно, и хотелось заплакать. Доктор шепчет детям ласковые слова, спрашивает: как себя чувствуешь, где у тебя болит? Его руки нащупывают больные места, и сразу становится легче. Почему с таким страхом прослушивает их Доктор? Отчего он так печален и улыбка его не та, прежняя, веселая, счастливая улыбка? Он что-то скрывает от них. Он улыбается им, больным, как отец улыбается детям, чтобы их утешить.