— Из Белян мне позвонила тогда Марина Фальская, чтобы узнать, что будет с «Домом сирот», — рассказывал Неверли Якубу. — Я ответил, что сам не знаю, жду. Потом она приехала к нам в Жолибож, надеясь, видимо, узнать что-либо от меня, ведь это я держал связь с гетто до последнего времени. А мы сами не знали, что будет, и ждали все втроем — я, жена и девятилетний сын Ярек. Он уже понимал все, что происходило, а потому сидел, склонив головку, изредка поглядывая на одетую, как монахиня, во все черное Маринy, ходившую по комнате из угла в угол.
«Нет, это ничего не даст», — произнесла она.
Марина словно читала мои мысли, а я думал о том, что можно еще предпринять, чтобы спасти Доктора. Я набрал номер телефона.
— Они пошли колонной, — сообщил Гарри, — идут по направлению к Умшлагплацу. Там пани Стефа, Доктор и весь «Дом сирот».
Гарри обещал мне позвонить из другого места.
Я повторил его слова Марине. Мы долго ждали, пока, наконец, снова не послышался тот же знакомый голос:
— Кажется, всех размещают по вагонам...
Связь вдруг оборвалась. Я положил трубку. Мы уже догадывались, откуда звонил Гарри. Вероятно, что-то случилось. Но ждать долго не пришлось. Мы не успели разойтись, как раздался телефонный звонок.
— Гарри больше ничего не скажет. Прощайте! — раздался в трубке чей-то торопливый голос.
Тогда Неверли не знал, что это был голос Якуба.
Приложение
В своей известной книжке «Как любить ребенка» Корчак написал:
«Берлинская больница и немецкая медицинская литература научили меня пользоваться тем, что мы знаем, чтобы медленно и неуклонно двигаться вперед. Париж научил меня думать о том, чего мы не знаем, но хотим и будем и должны знать. Берлин похож на рабочие будни, полные мелких дел и забот. Париж — это праздник нашего прекрасного завтра с его светлыми предчувствиями, большими надеждами и неожиданностями. Силу желания, боль незнания, радость поисков дал мне Париж. Стремление к мелкой изобретательности, способность все упорядочивать и упрощать вынес я из Берлина».
Теперь Берлин был другой. Отягощенный виной за вторую мировую войну и бойню народов, разрушенный, плохо отстроенный, он не производил уже того впечатления, что в начале века. По обеим сторонам Эльбы происходили процессы, склонявшие Германию к поискам путей развития, а не к той скрупулезной аккуратности и систематичности, которая лежит в основе немецкого «порядка вещей». И Париж был уже не тот, который знал Корчак. Париж утратил силу былых духовных устремлений, но хранил еще надежду на сохранность доброго материального положения.
Мир изменился. Немцы думали о будущем как о неизведанном. Французы судорожно цеплялись за современность и тоже мечтали о неведомом будущем. А мир познавался, как обычно, опытом прошлого. Суть такого соотношения состояла в том, чтобы глубже изучать то, что уже открыто, и открывать то, что еще не познано. Это направляло поступки и действия Януша Корчака. Помирить ведомое с неведомым, тонко и тщательно проводить исследования, обогащаться познаниями, чтобы дальше делать открытия, чувствовать радость приближения к открытию и счастье нового поиска — такова была своеобразная диалектика Корчака. В какой-то степени он пользовался польским наследием социалистического мышления — работами Налковского, Кшивицкого, Давида, Абрамовского. Корчак в прямом смысле применял диалектику в польской педагогике и в детской медицине. Нас убеждает в этом общественная направленность его деятельности. Не всегда обращалось у нас на это внимание, а потому создавались разнородные мифы о Корчаке — национальные, религиозные, идеологические, а мы проходили мимо главного — к чему стремился Корчак, кого и как хотел он воспитать.
Много говорилось о том, что Корчак воспитывал «доброго человека», но никто конкретно не знал, что это означало. У каждого свое понимание доброты. Поэтому каждый иначе представляет воспитательные цели Корчака. Это не упрек, а скорее похвала, так как говорит о богатом содержании идей Корчака, о том, какую большую ценность представляет все его наследие. В этом немалая заслуга его исследователей. Если все они находят в Корчаке так много разного, то спор между ними развивает знание о воспитании вообще, а не только о наследии Корчака.
Для одних Корчак был «масоном», подрывавшим авторитет церкви, «искусителем детских душ», как писала национал-демократическая пресса. Для революционно настроенной молодежи, в том числе и для некоторых его воспитанников, он был консерватором, воздвигавшим барьеры на пути к революционному социалистическому воспитанию, холодным лабораторным исследователем, лишенным каких-либо общественных интересов или создававшим искусственные условия, которые изолировали детей от внешнего мира и тем самым от общественной борьбы, обрекая их на беспомощное состояние при столкновении с жестокой реальной действительностью.